— Тогда могу ведь я вернуться в те три года и стать в них твердо? — спросил странник. _ Если время — одно и то же с вечностью, то не равна ли одна драгоценность другой?
— Ты начал понимать, — усмехнулся Лик Будды, — но тебе еще предстоит углублять свое понимание. Ведь здесь — да и там, за порогом — обитель не покоя, но вечного постижения.
Говоря это, он почти незаметно направлял взор странника на завесу, что снова сомкнулась, приняв форму вытянутого овала; тому почудилось, будто некая величественная и стройная фигура в алом плаще, ниспадающем перед нею на внутренние ступени, возвышалась там, взявшись распростертыми крестообразно руками за плавные обводы дверей. Лицо ее, постоянно меняющееся и оттого еще более прекрасное, казалось страннику знакомым.
— Есть в быстротекущей жизни, всецело сотканной из наших о ней помышлений, некий опыт, подобный капле елея в запечатанном хрустальном сосуде: от него, когда разбивается сосуд, проистечет ее аромат. И без этой малой капли Рай не сможет стать Раем, добро-добром, истина — истиной, ибо весь Рай соткан из наших звездных мигов, и каждый такой миг обладает свойством вмещать все прочие подобно тому, как любой человек обладает ценой всего человечества, — заговорил первый Страж, а был он тем, кто стоит у Двери лишь ради того, чтобы совпасть со входящим, наложив на него печать совершенства, и кто сам есть Дверь Отверстая.
— Ты прав; тогда я уйду за своим миром. Но как я сумею возвратиться в ту свою благовонную каплю, в миг ее сверкающей истины? — спросил странник. — Снова и снова обречен я блуждать по свету, потому что растерял детскость души и изменил этим свое прошлое.
И тут пронесся над ними еще один голос, нежный и властный, что исходил прямо из сердца рая:
— О Великие Совершенные! В философствовании вашем забыли вы об одном: когда звезды, зажженные людьми, в Раю слились воедино, они стали чистейшей земной Любовью, которая отразила свет небесной Любви, как луна принимает в себя свет Солнца, и нет нигде ни истины, ни добра выше этих двойников! И если радость очищена тут от страдания, а страсть — от дыхания зла, то к чему предписывать моему возлюбленному томление? Зачем препятствовать ему войти?
Странник поднял глаза: фигура в алом плаще прояснилась. Теперь то была Дева с лебедиными крыльями, окрашенными во все цвета утренней зари, и пламя вокруг ее головы слилось с оперением, а вокруг бушевал смерч из цветов и листьев, семян и дождевых облаков. Лицо ее было лицом его невесты ровно в той мере, в какой лицо Первого Стража было его собственным.
— Ты не та моя любимая, — промолвил он.
— О простец! К тому бесконечно отдаленному и бесконечно сладостному мигу вечности, когда ты дойдешь до меня, — я стану ею, — ответила Дева, и смех ее был как живительное пламя.
Под потолком модного кафешника «Бродячая Собака» повисла не совсем ловкая и неудобь сказуемая тишина. Хозяйка с грохотом передвигала тяжелые стулья из мореного дуба, вытирала полированную мебель, демонстративно шлепая по столешницам мокрой тряпкой.
— Н-да, — сказал Леонард, — вот стараешься в который раз пристойно завершить апокалипсис в духе всепрощения и всеобщего возрождения, а оно все вывертывается да изворачивается, как тот змей. Уж какую сцену отыскали, какую команду подобрали, как игру выстроили, а, Идрис? Загляденье просто! И снова попусту.
— В следующий раз тебя в замусоленном камуфляже сюда не пустят, — ответил слепец распевно, — и собачонку в кармане или за рукавом пронести не выйдет, так я думаю. Разве что йорки. И вина не подадут.
— Да уж, не пить мне от грозди виноградной, доколе Царство Божье не придет, — сморщил нос Леонард. — И булочек калорийных не есть. Как думаешь, Белинда?
Собака горизонтально вильнула хвостом и осклабилась.
— Не огорчайся так уже, — примирительно сказал Идрис и потрепал Белую Собаку по шее. — Мусульмане ведь как-то одним кофе обходятся, и ты сможешь. А отыграли они неплохо и лишь самую малость не вошли в нужный образ. В следующий раз поищем в Кащенке или Достоевке полного идиота, чтобы не двигался и не говорил. Верно, Ара?
На кухне тем временем поспевал первый утренний заряд кофе — того царственного напитка во всей славе его, который хочется даже не пить, а весь до донца вынюхать. К почти осязаемому валу его аромата разноцветными нитями приплетались сопутствующие запахи: жареного миндаля, арахиса и фундуков, тугого вяленого урюка, прозрачных цукатов и лукума, припорошенного тонкой сахарной пудрой, зубодерной нуги и тяжелой, как бедра красавиц, загорелой пахлавы.