Она подхватила его вялое, размякшее и послушное тело подмышками, выдернула из-за столика и поволокла по коридору непонятно куда: то ли в сторону вселенской тьмы, которую воплощала королевско-артуровская зала, то ли в сторону света, которую олицетворял камин: словом, в некое подсобное помещение. Кот и собака шествовали позади с неторопливым достоинством.
— Погоди-постой, — возражал он, заплетаясь ногами и языком. — Пришел я — было прямо и открыто в два конца, а теперь стол и очаг сомкнулись вроде бублика или баранки.
— Баранки? А, это я в тебя теста не доложила. Говорила же нашему Лео — давай я ему к молоку еще и крендель с маком положу, а он: почему тогда не пирожок с героином? Шутники тут все, — скептически хмыкнула она. — Да ты ползи, а то оставили тебя на слабую женщину, а у меня силы в руках уже не те, что в молодости, когда могла сутки подряд бамбуковым коромыслом ворочать или своей тугой косой размахивать.
Так, не спеша и отдуваясь со всех сил, добрались они до спальни, всю площадь которой занимала величественная, поистине ****ская кровать, представляющая собой чудо эклектики: укрытое западноевропейским старомодным балдахином черного гербового шелка на витых дубовых столбах, с горельефами в стиле храма Каджхурахо на обеих спинках, с жестким синтоистским изголовьем и индийской книгой для новобрачных рядом с ним, это ложе было поверх матраса из лучшей маковой соломы накрыто пышнейшими простынями цвета сливочной помадки, в кружевах и прошивках. Аруана свалила в них свою ношу, по пути как-то сумевшую растерять абсолютно все защитные оболочки, одновременно выдирая из-под нее одну простынь и укутывая с головы до ног. Завершив работу, старуха и сама устроилась в ногах постели, притянув к себе кота и уютно придремывая.
— Считай, что ты обусловил свое и оправдал наше существование, о Забытый на Страшном Суде, — произнесла она, обращаясь к нагому и бездыханному телу. — Из не вполне живого сотворил истинную жизнь теплом своих рук. До нынешнего дня не выпадало такой удачи на долю держательницы Дома.
— Не дома, а подвала, — пробормотал Шэди, бескомпромиссно проваливаясь в спячку. — Долговая яма тут, что ли? Однажды я служил в конторе на таком месте, куда раньше злостных банкротов запирали: крутая узкая лестница и по всем дверям засовы. Еще там однажды свет вырубили…
— Вот-вот, именно что вырубили, — повторила она со своей обыкновенной интонацией. — Тебя. А теперь иди по следу, ищи таких, как ты сам, моя Тень!
— Где, интересно, я их найду, — пробормотал он, налагая свою тяжелую руку на собаку, что заворочалась и вздохнула, укладываясь под ней удобнее. — На необитаемом острове, что ли? Или в горном селе, где даже радио нет и куда слухи о войне в низинах доходят через два года? Нет: в таких местах люди дружные, как в Японии, что вместе остров и гора. Трясет ее что ни дело, вот люди и сделали крепость из себя самих. В земле правды нету, так зато она есть в людях. Или в толпе поищу: чем она больше, тем полнее одиночество того, кто не хочет потерять в ней себя и стать каплей в океане вместо того, чтобы отразить в своей капле весь океан…
— Ба, да ты, засоня, умнеешь прямо-таки на глазах; видно, мастерица я варить зелье, — ответила Аруана и погладила по шерстке верного Ирусика. В полутьме и полусне она показалась собаке и ее человеку не такой уж старой, а голос ее — совсем звонким, как у молодухи.
— Но нет более полного одиночества, чем то, что настигает тебя в высоком и протяженном городе, где в доме тебя теснят стены и потолки, а вне дома — другие тела, полагающие, что и сам ты не более чем тело… Или еще вот война, когда закончился бой и каждый остается наедине со своей собственной, незаемной смертью.
— Что же, а ля гер ком а ля гер, — сказала женщина. — Пусть будет война. Да ты спи, спи давай.
Октопусик мчится через время, поглощая пространство и, как лузгу от семечек, выплевывая случайности человеческих судеб… неплохая звукоподражательная аллитерация, только чего-то ее многовато. Все, что вбирает в себя Благородный Осьминог, делает он самим собой. И пульсируют, обозначаются в нем, как в рисованной буддийской янтре, фигуры разной формы и — если смотреть сверху — разного цвета: восьмиугольник травянисто зелен, шестиугольная звезда иззелена золотиста, и всю ее насквозь пронизывает ее яркий красный огонь срединной триады. Там же, где бьет кверху округлая струя, где она расплескивается куполом, чтобы снова ниспасть и свиться, посреди переливчатых жемчугов возникает оттенок царского пурпура. И как восьмиконечное знамя Богородицы неопалимой Купины, как восемь лепестков лотоса вокруг чашечки янтры, цветет вокруг всевечный Сад, проникая во внешние приделы Дома, горит чистой смуглотой плоти и праведно алеющей кровью его сердце вокруг той Книги, что возвышается на своем резном постаменте, подобная ключу мироздания. Играют краски, меняются смыслы, ибо все в мире есть знак и символ, знаки эти множественны, и неисчислимы связи между ними. Все — литературный прием, все — троп и тропа, синоним и омоним, полисемия и полифония. Мандала разве не то же, что мандорла, сеть не то же, что связь, а связь не то же, что религия?