Пока они ехали к Малибу, Боб Дулат продолжал спать и даже храпел, выдувая неприятные пузыри. Б. П. подумал, что он, наверное, много работает: под глазами у него были мешки, и он дергался во сне, как дедушка после двух смен подряд — шестнадцати часов на лесопилке.
Б. П. был не совсем готов к одному из выдающихся переживаний своей жизни. Он следовал за медленно двигавшимся зеленым «крайслером», который вела дама с голубыми волосами, как вдруг после подъема перед ним открылся Тихий океан. Он съехал на узкую обочину, вылез и прислонился к капоту, сперва закрыв ладонями лицо и глядя между растопыренных пальцев, — впитать такую картину открытыми глазами было не под силу. Ему стало душно, как будто под грудиной застрял кусок угля, и по всему телу возникло легкое колотье, наподобие того, что бывает за несколько минут до близости с женщиной. Если бы он знал бетховенскую «Оду к радости», то услышал бы ее — бескрайний мятый голубовато-зеленый простор манил так, что душа говорила только на языке воды, забыв все остальное. Ему не терпелось потрогать воду руками, поэтому он запрыгнул в «таурус» и рванул с места, так что Боб Дулат приоткрыл глаз с равнодушным недоумением. Кто везет меня и какая разница? Я всю ночь не спал, надрывая то, что осталось у меня от сердца, — из-за актрисы притом. Коричневую машину ведет какой-то Бурый Пес.
В Малибу Б. П. поставил машину на почти пустой площадке перед рестораном и спустился на берег. Он стал на колени и пощупал воду — холоднее, чем думал, как майская в озере Верхнем. Волна окатила его туфли, восхитительное чувство, — ноги, не привыкшие к бетону, до сих пор горели после перехода из Кукамонги. Мимо прошла большая яхта, поручнями почти задевая воду. Б. П. помахал ей, и двое в желтых дождевиках помахали в ответ, что очень расположило его к человечеству. Он час просидел на берегу, совершенно позабыв о новой работе и наблюдая за морскими птицами, похожими на редких певчих ржанок, только покрупнее — наверняка родственники. В сознании его воцарилась мирная пустота, если не считать мысли о том, что вот он вернет себе медвежью шкуру и до того, как отправится в Мичиган на место преступления и, возможно, наказания, а лучше к северному берегу Онтарио, родственнику Верхнего полуострова, проведет пару ночей здесь, на берегу, завернувшись в медвежью шкуру, и еще пару ночей на горах, которые увидел в парке Уилла Роджерса. Конечно, там много табличек «Устраивать стоянки воспрещается», но в мире вообще развелось много табличек «воспрещается то да се», и, чтобы не задохнуться, стараешься не обращать на них внимания. На Верхнем полуострове они обычно продырявлены пулями — либо от возмущения, либо как удобные стрелковые мишени. В разгар сезона мошкары — в конце мая и в июне, когда комары и черные мухи, случается, надоедают, — Б. П. в ветреные ночи любил поспать на двадцатипятикилометровой пустынной береговой полосе озера Верхнего — каждый раз в другом месте, хотя порядок действий почти не менялся. Сначала он покупал буханку домашней выпечки у старой дамы, для которой заготавливал дрова, вылавливал несколько рыб, покупал шестерку пива, разводил костер из плавника, жарил рыбу со свиным салом в старой чугунной сковородке, ел ее с хлебом, солью и табаско[3] — бутылку его, обмотанную изолентой, чтобы не звякала о карманный нож, он всегда носил в армейской куртке. Приканчивал пиво в сумерках: здесь, на севере, в период около летнего солнцестояния они наступали поздно, часов в одиннадцать; отскребал сковороду песком, потом раздевался и отскребал себя в холодных волнах. Может забрести дама (хотя такого не случалось), а нехорошо, если ты грязный.