Однако их городок находился в сотнях миль от ближайшего моря, к тому же в прифронтовой зоне, где найти, что-либо подобное было невозможно. То же что плавало в болотах и мутных реках той мрачной местности, в которой они оказались, не взял бы в рот не только Макото, но и сам Мюллер.
С любопытством майор ожидал, как самурай выйдет из этого положения, на случай, готовясь к тому, что придется взять себя в руки и не ударить в грязь лицом перед радушным, но въедливо-ехидным в своей культурологической спеси хозяином.
– Закуску, – Макото кивнул Атсуко.
Та как всегда после указаний шефа, девушка кукольно улыбнулась, поднялась и достала из очередной ниши в стене маленькую подставку, на которой в нескольких рядах отверстий были закреплены белые фарфоровые цилиндрики с закругленными концами.
Атсуко села на место, поставив подставку перед собой. Она взглянула на Макото, тот подтверждающее кивнул.
Тогда она, привстав, поддернула кимано чуть выше колен, затем присела, полуоткинулась на спину и высоко задрав полы, раскрыла свое тело до живота. Трусов на ней не было. Она согнула ноги в коленях и широко развела бедра.
Ее промежность, открывшаяся взглядам мужчин, была почти голой. Она была опушена только редкими черными волосками, не более полусантиметра длиной. Продолжая улыбаться, Атсуко пальцем нащупала бугорок и начала его мелко массировать. Так продолжалось минуту другую. Мюллер смотрел на нее оторопело. Он не ожидал столь радикальной трансформации одной церемонии в другую. К тому же, судя по степени оволосения лобка девица была либо очень молода, либо сбривала растущую там растительность. Мюллер слышал, что это практикуется, хотя сам такого зрелища удостаивался впервые.
То ли от удивления, то ли от волнения у него закружилась голова. Головокружение имело двойственную природу. Первая заключалась в том, что его естество, еще до последней пертурбации, подспудно уже приготовилось отодрать эту красотку, которая сумела заинтриговать его своей странностью, сменой образов и вычурной восточной изысканностью. В контексте его отношений с Макото, ее присутствие здесь не могло означать ничего другого.
Однако, при всех своих недостатках, майор медицинской службы Мюллер был законопослушен. Как и большинство его соотечественников. Законы были незыблемы. На них держалась вселенная.
– Сколько ей лет? – сдавленно спросил он.
– Считать года – европейское занятие, – вяло ответил дайнагон, – у нас это не принято. Он прикрыл глаза и пару минут сидел неподвижно.
Однако Мюллер, любивший точность, а также имея ввиду, что когда-нибудь, за кружкой пива, он будет рассказывать приятелям об этом эпизоде своей фронтовой биографии, все же просил дайнагона уточнить это, объяснив, что интерес его носит профессиональный характер, а сам он с трудом может определять возраст азиаток.
Дайнагон без энтузиазма, изобразив на лице неудовольствие настойчивостью плохо воспитанного иноземца, пролаял «даме» вопрос, как того и требовал этикет в отношении приглашенного им гостя. Та пискнула ему что-то.
– Ее больше сорока, – перевел он ее ответ Мюллеру.
Услышав эту тираду, майор вздрогнул. Согласно инструкциям в его учреждении могли работать женщины в возрасте до 35 лет, поэтому то, что сказал японец, было для него неожиданностью. Хотя сегодняшнее приключение к его служебным обязанностям не имело отношения, ком подкатил к горлу майора, сознание поплыло, перед глазами забрезжили мутные трепещущие пятна. Усилием воли он остановил накатившую дурноту, подавив предательские спазмы в желудке. Недельная командировка, дурная водка и престарелая красотка оказались на гране того что он мог выдержать сегодня. В упор посмотрев на женщину, он так и не смог разрешить вопрос, шутит или нет его превосходительство. Теперь ему казалось, что плотный слой штукатурки, покрывавший лицо и шею «дамы», мог скрыть все что угодно. В японках он действительно разбирался плохо.
Однако Макото смотрел на него спокойно, не меняя безмятежного выражения лица, хотя и дурнота, и смятенье Мюллера от него не только не ускользнули, но и изрядно позабавили:
– Мы на территории консульства, – наконец произнес он сквозь зубы.
– Здесь действуют законы моей станы, – продолжил он тихим безжизненным голосом, – а их-то нарушить вы просто не сможете. У вас, – японец скривился, что-то припоминая, – у вас слишком тонкая кишечка.
В тоне и интонациях, которыми он произнес эту фразу, не было ничего кроме абсолютной, космически-безграничной невозмутимости. В нем не было ни капли позерства, ни капли ехидства, от которого в подобной ситуации не смог бы удержаться Мюллер, видя, как мечется его визави.