- Это вам сейчас так кажется... - усмехнулась Альбина. - А вот когда я орать начну диким голосом, да прибавьте разорванную одежду, соседей, милицию. Да вашу физиономию... - она с готовностью приблизила к его лицу великолепно отточеные ногти, покрытые ярко-алым лаком.
Мэр отшатнулся и затравленно завертел головой, словно Воронова уже стала приводить в действие "свое кино".
- Леонид Владимирович, у вас есть только один выход: рассказать все.
- Но сначала вы меня развяжите, - попытался он торговаться.
- Сначала вы мне все расскажите, я ваши сведения проверю, а потом посмотрим, - голосом, не терпящим возражений, проговорила она.
- Альбина... Ивановна... - мэр вдруг густо покраснел. - ... Дело в том, что есть еще проблема... Физиологического плана, - добавил Пацюк, глядя в сторону.
- Да разве это проблема? - ничуть не смутилась Воронова. - У вас она большая или маленькая?
- Пока маленькая, - не поднимая глаз, выдавил мэр.
- Я ведь в прошлом медсестра, - спокойно продолжала Альбина. - У меня и "утка" имеется. Новенькая, ни разу не писанная. Я ее потом, как память, оставлю, никому не дам. Что ни говорите, а не каждый день у меня в гостях мэры писаются.
- Прекратите издеваться, - процедил он сквозь зубы.
Альбина в ответ весело расхохоталась.
- Леонид Владимирович, смотрите на ситуацию проще! Вы, если на то пошло, меня давече тоже не в кринолинах созерцали. Так, что, мне теперь, повеситься? Считайте, мы с вами, в некотором роде, первые люди, крамольного яблочка пока не отведавшие. Или, если у вас напряженка с воображением, представьте, что я - Мать Тереза, ухаживаю за вами.
- Мать Тереза... - усмехнувшись, фыркнул мэр. - Да вы, скорее, на демона похожи, чем на ангела...
- ... или на ведьму, - перебила она его, глядя с вызовом.
- Или на ведьму, - повторил он, испытывая волнующее беспокойство под ее пугающе-пристальным, маняще-бесстыдным взглядом опасных, как бездна, темно-карих глаз, обведенных ровной черной линией.
"Вот влип, так влип! Надо было с самого начала к Панкратову или Шугайло обращаться, - с запоздалым раскаянием подумал Пацюк. - А я, дурак, нашел кого в союзники брать - редакцию "Голоса Приморска"! Они все, как один, там чокнутые! Чокнутые... А кто сегодня здоровый? Чего это она на меня так уставилась? Правду говорят, что глаза у Вороновой, как у Клеопатры, - в смятении подумал Пацюк, стараясь дышать ровно. - Распутница и царица. Господи, милосердный и всепрощающий, помоги мне! Не введи во блуд. Как же она мне "утку"-то подаст?! Ведь для этого надо... расстегнуть и... вытащить..."
Альбина, тем временем, сходила в кухню и вернулась с увесистым, приличных размеров, тесаком. По тому, как умело она держала его изящными, тонкими пальцами, можно было без труда догадаться, что обращаться ей с данным предметом "кухонной утвари" приходилось не раз. Воронова присела на корточки перед мэром и, поигрывая "утварью", принялась сосредоточенно рассматривать узлы на веревках. Затем приблизила кончик ножа к... Пацюк опустил глаза вниз и затаил дыхание. По щеке сбежала крупная капля пота. Рука с ножом, на черной рукоятке которого контрастно и дико смотрелись алые ногти, медленно поддела толстый жгут, перепоясывавший мэра, как выражаются медики, "ниже белой линии живота". Пацюк поднял глаза и встретился со смеющимся взглядом Вороновой. И ему внезапно стало страшно, ибо, несмотря на прыгающие в ее глазах веселые искорки, это все-таки не был взгляд человека. Сквозь огромный черный зрачок на него смотрела сама природа дикая, неуправляемая, своенравная и возбуждающе прекрасная. Прекрасная - до приятной, обезоруживающей истомы во всем теле и одновременно наводящая неописуемый ужас своей поистине безграничной властью над слабой и хрупкой человеческой душой. Ему показалось, что в этот миг перед ним в гибком, грациозном изгибе застыла не женщина, а на время принявшая ее облик хитрая и коварная львица. Женщина-оборотень. Женщина-зверь...
Неожиданно на уровне его лица промелькнул остро ударивший по глазам яркий блик. Поверх одежды, как мотыльки, вспорхнули руки - невесомо и быстро, оставив в воздухе нездешний, пряный аромат, сродни вечному и нетленному - солнцу, пескам пустынь, памяти древних пирамид и зиккуратов, водам рек, знавших в лицо Великих... И он почувствовал свободу - не от стягивавших его пут. Он ощутил свободу, дающую право выбора.
- Вставайте, Леонид Владимирович, - донесся до него, словно издалека, голос Вороновой. - Пойдемте в кухню, чай пить.
Пацюк недоуменно посмотрел на валявшиеся вокруг остатки веревок, непонятно каким образом взрезанных единым махом. Затем перевел уже пристальный взгляд на Альбину, будто силился вспомнить нечто важное для себя и бесценное. Но оно постепенно таяло, растворялось в сознании, ускользая безвозвратно - то ли наваждение, то ли мираж, то ли быль, то ли древняя легенда. И единственное, что осталось - пронзительное чувство невосполнимой утраты - печальной и светлой, чего-то дивного и стоящего, что уже никогда не повторится и даже - не привидится.
Приведя себя в порядок, выйдя их ванной в наброшенном халате, чувствуя себя скованно и стеснительно, Пацюк нерешительно вошел в кухню. За накрытым столом сидела Альбина, подперев голову рукой и глядя на него с материнским сочувствием.
- Проходи, Леня, - проговорила тихо. - Давай поговорим по душам, а?
- Надо бы позвонить! - опомнился он. - В городе...
- Не торопись, - осадила она его. - Когда тебе еще представится такой случай - узнать, кто друг, а кто - враг?
Он на минуту задумался, отдавая должное ее проницательности. "А ведь действительно, - мысленно согласился Пацюк. - Интересно будет посмотреть, как "родные и длизкие" себя поведут...".
- Уговорили, Альбина Ивановна, - махнул он рукой, присаживаясь на краешек мягкого уголка. - Но только до вечера. Идет?
- Идет, - просто сказала она. - Будете? - кивнула на стоявшую в центре бутылку водки. - За освобождение, так сказать...
- Буду, - просто сказал он и это было начало...
Они уже час с небольшим сидели в ее небольшой кухне и говорили, говорили, говорили. У них было почти десятилетие разницы в возрасте, но странным образом, они не чувствовали его. Вспоминая родителей, детство, юность, школу, учителей, вдруг обнаружили много схожих черт и еще была какая-то трогательная и притягательная ностальгия в этой случайной - то ли роковой, то ли судьбоносной встрече. Словно не существовало больше в городе ни страшных преступлений, ни человеческих страстей и пороков, - да и вообще ничего, что могло бы заставить страдать, плакать, переживать, изматывая душу, наполняя ее хрупкий сосуд смертельным ядом неизбывного горя. По молчаливому, невысказанному согласию они старательно избегали говорить на темы, касающиеся их нынешнего положения, интуитивно понимая, что время для них не настало, что чего-то важного и доверительного между ними пока не существует, но оно непременно проявится. Надо только уметь ждать. Они умели и потому не заметили, как в обоюдных исповедях незаметно перешли черту, за которой не существует больше тайн и сомнений. Только чистое признание, предельная откровенность и огромная надежда, что поймут, поверят; и если возможно - обязательно простят, и если возможно - обязательно помогут...