Он попробовал вообразить себе этого инвестора. Услужливое воображение ри-совало образы тех израильтян, с кем он встречался до своей нынешней работы и знакомства с Мироном. Каждый вызывал такой выброс адреналина, что пассажи-ры в салоне, водитель и несущиеся за стеклом улицы становились зыбкими. Инте-ресно, подумал он, что сейчас делает тот человек, с кем я связываю надежду на возвращение к достойной жизни? Достойной? Даже нынешняя унизительная профессия казалась освобождением из плена после того, что он пережил, обитая какое-то время в процессе "ротации в науке" и среди позорных квази-энтузиастов, что делали вид будто пытаются его трудоустроить.
Поэтому он поставил Мирону свои условия. Никаких дискуссий с экспертами до заключения договора. Никакой доли от прибылей при реализации проекта. Никаких призрачных надежд, только минимальная компенсация моего вклада. Но зато и никаких унижений. И без того хватает...
Автобус несся по улицам, залитым светом ярких фонарей. Пассажиров стано-вилось все больше. Перед Алексом сидел мощный арабский еврей, которых тут называли почему-то "марокканцами", а не просто "арабом", как Алекса "русским". Этот красивый парень занял своей раскованной персоной сразу шесть мест. Для недоверчивых придется пояснить, как у нас это делается. Левую волосатую руку верзила небрежно бросил за спинки своего сидения, чтобы Алекс мог читать свою газету, только видя на ней чужие шевелящиеся пальцы. Правая рука покоилась за спинками сидения впереди него, чтобы сидящие там могли любоваться этой рукой около своей щеки. Сам он раскинулся боком на двух сидениях, положив ногу на колено так, чтобы подошва была почти на уровне его радостной физиономии, и счастливо таращился на проходящих пассажиров. Изредка он убирал со спинок обе руки, поднимал их над головой Алекса и страстно, с хрустом, потягивался громко и счастливо выдыхая воздух. Потом снова устало кидал одну свою кисть на чужую газету, а вторую между двумя женскими головами. Так по-хамски, подумал Беккер, мог вести себя в Союзе только пьяный, намеренно нарывающийся на скандал. Но тут скандалить было некому. Многие вели себя ничуть не лучше. Простуженный старик через проход без конца громко с завываниями откашливался и отхаркивал-ся, жалобно заканчивая свое выступление душераздирающим "о-ох!!", чтобы тут начать новую вариацию. Резкая молодая особа хрипло орала в мобильник на улице, с тем же вошла в салон, расплачивалась с водителем и обсуждала какую-то покупку все время поездки. Со всех сторон слышалось "кесеф" - деньги, доллары, шекели. Вот такая бесконечная вездесущая словесная трескотня преследовала его повсюду. В тишине собственной квартиры даже журчание своей струи в блюдечке унитаза казалось ему болтовней на иврите. Впрочем, в его квартире никогда не было тишины в общепринятом смысле слова - гул моторов и вопли сигнализации автомобилей и магазинов с соседней улицы, рев уборочных машин в предутренние часы и восторженные вопли бесчисленных собеседников с ближайших балконов и из окон заполночь ни на минуту не оставляли Алекса вне общества, словно тщательно продуманная индивидуальная пытка Израилем... Кто мне внушает этот бесконечный кошмарный сон? - ежился он. - Для чего? Кому нужно, чтобы я непрерывно все это ощущал и ненавидел? Почему решительно никто ничего не замечает? Вон сидит явный оле-интеллигент, читает себе книжку и никуда не оглядывается. Его нисколько не раздражает зажигательная, пошлая и визгливая, на вкус Алекса, песенка из приемника водителя, которой с трогательным детским единодушием подпевает весь автобус.
И никого не трогает появление шестерых арабских подростков, которые с криками и жестикуляцией прошли в конец салона и там хохочут и громко говорят все одновременно. Демонстрируют свою политическую независтимость, унимал Алекс свой расизм - арабская речь воспринималась им, как злобный собачий лай, а внешний облик молодежи казался вызывающе нечеловеческим. До эмиграции он никогда не был ни расистом, ни мезантропом, но случилось так, что здесь его без всяких видимых причин, ради куража, задирали только арабы, когда бы он ни появился по работе в их кварталах, где жили и "русские". На родине с детства любая группа молодых людей приводила Алекса в напряжение. В благословенном трезвом чистеньком Израиле, где ночью можно было безбоязненно ходить по пустынным улицам и среди густых темных зарослей как днем, выпускать детей одних гулять на улицу допоздна, хамство, хулиганство и бандитизм арабов были особенно нестерпимыми.
Он считал немотивированную агрессию проявлением арабской ментальности, пока не побывал в Каире и в Париже, где те же арабы вели себя вполне достойно. Скорее всего, решил он тогда, здесь это просто вызов нашему обществу, которое они не без основания считали враждебным.
Впрочем, была еще одна причина исключительности палестинского поведения.
Такие "милые" привычки покорно воспринимали только евреи, но не стерпели бы ни египтяне, ни французы...
Итак, пытался отвлечься Алекс, что же сейчас поделывает мой потенциальный работодатель-благодетель? Он пробовал угадать то, что угадать было решительно невозможно! Ибо можно было вообразить миллионера где угодно, кроме России.
ГЛАВА ВТОРАЯ. РОЖДЕННЫЕ КОНТРРЕВОЛЮЦИЕЙ
1.
Все здесь казалось неестественно огромным, перенаселенным и двойственным. В роскошных витринах отражались согбенные плохо одетые старички и старушки с сетками в руках. Раскованная молодежь сочеталась с их сверстниками, одетыми как на официальный прием. Богатые машины сменялись проносящимися по лужам драндулетами, каких и вообразить нельзя на наших улицах.
Если вполне приличный гостиничный номер и благоухающий коридор были выше всяких похвал, то лестничная клетка, куда Дуду и Батья попали, тут же напомнила кадры из фильмов о ГУЛАГе. Между тем, забарахлил лифт, а надо было срочно спуститься к экскурсионному автобусу. Оказалось, что двери на все прочие этажи почему-то закрыты намертво. Чем ниже спускались израильтяне, тем становилось темнее и страшней. Они не могли и вернуться, так как не помнили, какой у них этаж. Оставалось только спускаться в надежде, что уж в самом-то низу должно быть открыто. Иначе, зачем вообще эта лестница?
Так и оказалось. Но лучше бы и эта дверь была такой же глухой. На подземном этаже потрескивали бесчисленные трубы, тускло светили пять-шесть неразбитых лампочек на весь необозримый бетонный зал и было душно. Более того, откуда-то тянуло трупной вонью, знакомой Дуду по его военному прошлому.
Крепко держась за руки, они наугад пробирались куда-то в поисках выхода, когда наткнулись на людей. Четверо мужчин в грязной одежде сидели вокруг покрытого газетой ящика и негромко переговаривались, наливая водку их бутылки в граненые стаканы и закусывая неровно нарезанной колбасой. Хлеб от буханки они отрывали немытыми руками.
Увидев иностранцев, все четверо одинаково вздрогнули и переглянулись.
Давид по-английски спросил у них, где выход к автобусам, но никто из собутыль-ников ничего не ответил. Впрочем, мало вероятно, что они бы что-то поняли и по-русски. Мутный взгляд, одинаковые бычьи шеи и игривый оскал щербатых ртов заставили Батью больно вцепиться в руку мужа.
Оставалось только приветливо помахать незнакомцам и продолжить поиски: как-то же эти сюда попали, верно? - успокаивал жену Давид. - Хотя вообще-то нечего нам делать в этой стране...
"Я провожу вас, - сказал им по-английски внезапно возникший высокий парень в фирменной гостиничной куртке. - Никаких проблем. Меня зовут Поль. А вас? Очень приятно. Идите за мной." И тут же стал что-то возбужденно говорить по-русски в мобильник. Многоопытный Дуду, не поняв ни слова, насторожился от тона и какого-то вороватого взгляда их провожатого. "Давай сюда!.." - шепнул он жене на иврите, сдвинушись за бетонную колонну и далее - в нишу из подернутых паутиной вонючих ящиков.