— Доброе утро, Стефан, — услышал он сквозь воду в ушах Расмуса, — посвящение в гель-гриновцы; выпей-ка…
И ему сунули граненый стакан с этим вторым, сладким; белое вино; Стефан выпил, и мир стал круглым; не удержался и сел на порог. Вино было теплым и тягучим; золотым, как янтарь.
— Грей выпьет его, когда будет в раю, — сказал он наконец; вода затекла под одеяло, и он стал искать в нём сухие места, — Расмус, я отомщу, не бойтесь; выставлю вас в первой же статье героем…
— Только попробуйте, ван Марвес, и Жан-Жюль тотчас же введет цензуру; знакомьтесь, Стефан ван Марвес, наш журналист, а это наш мэр — Жан-Жюль де Фуатен, — и второй парень подал ему руку; посмотрел как на друга; красив он был до необычайности; Мальчик-звезда; лицо овальное, как медальон; темные волосы; вьются, как гиацинт; глаза синие, с черным блеском внутри; словно смотришь в глубокую воду с корабля и видишь сквозь прозрачность что-то на дне; большое и темное; бежишь к капитану: «Остановите, остановите!» — вдруг другой корабль, столетиями раньше, серебро, оружие; но уже прошли, пролетели; координаты не запомнили; вот и мучайся полжизни… Он тоже был в темно-синей куртке из болоньи, джинсах цвета индиго; пожал руку Стефана, как женскую, едва коснулся — предпочел обнять бы; и спросил: «ты не обиделся?»; голос у него был мягкий и славный; тоже темно-синий; будто он разговаривал с тобой о душе и Ницше; что-то важное…
На шум проснулись Свет и Цвет; вышли, заспанные; будто проспали сто лет в окружении роз; Цвет по-прежнему волок за собой оранжевого медведя; и засмеялся сразу, увидев мокрого Стефана; однажды он проделал такую шутку с дядей — не тем добрым и толстым, с игрушками, а Эдвардом; с таким тонким лицом, будто его и не было вовсе; и дядя этот после орал долго на папу и переехал в другой мир, хотя ведро упало мимо, затопило ковер; Стефан схватил Цвета в охапку; намочил; а Свет стоял на пороге и смотрел на людей — как издалека.
— Привет, — сказал Жан-Жюль; Расмус сказал ему о детях; но всё равно было странно — тонкий, как невзрачная девочка, Стефан; никакой затаённой грусти в лице; как клада под яблоней; а уже двое детей, — отличная пижамка; я — Жан-Жюль, мэр этого города; а ты кто?
— Свет, — голос тихий и ясный, словно стихотворение о комнате с открытым на море окном; в три строки.
— Славное имя; или это прозвище?
— Имя, — Свет удивился; обычно никто не сомневался и не переспрашивал, зная об их бредовом происхождении.
— А брат? — и Цвет высунул яркую мордочку из-под одеяла.
— Цвет, — крикнул он сам, — четыре лет.
— Года, — поправил Стефан, и его стукнули по голове, — вы извините, он «Шторм» Вивальди; и эти фильмы страшные про детей — кнопки на стуле, чернила в белье, тараканы в супе — все про него; ночью, Расмус, вы говорили что-то про детский сад…
— Ну, нужно сначала кому-то просохнуть; а? и позавтракайте — в шкафу полно псевдоеды; а потом мы с Жан-Жюлем зайдем опять и как в школе — покажем вам город, порт; место работы; компьютеры у нас все эппловские, вы на «Эппле» работаете?
— У меня их ноутбук с собой…
— Отлично. Детишек по пути закинем… — Расмус будто порядок на столе наводил; допили вино; «это от моих родителей; семейный виноградник…» — Жан-Жюль покраснел, будто стеснялся, будто это был невесть что за неловкий секрет: ну что за родители, виноградник какой-то, нет бы в городе жить, юристами работать; потом Расмус и Жан-Жюль ушли; Стефан затолкал детей под душ; открыл шкаф; еда и вправду была в пакетах: сухое молоко, рафинад, йогурты; «Ахмад» липовый и с корицей; пакеты с кофе и сливками; смесь для приготовления омлета; сушеные овощи; бульонные кубики и специи. На столике стоял бледно-голубой тефалевский чайник; Стефан, путаясь в одеяле, заварил чай; навел, алхимича, омлет; «кажется, съедобно»; Цвет засмеялся опять; он учился любить отца, но как младшего; болтал ногами и обо всём; Гель-Грин ему нравился; место, полное открытий и запахов. Свет же ел молча; он был неприхотлив; как все первые дети; к тому же рос первые годы у Рафаэлей; мир казался ему книгой, которую нужно перевести на свой язык; а отец в ней — примечания; можно не читать, но многое объясняет. Сам Стефан не заметил вкуса; натянул свитер потеплее и увидел на дне сумки куртку; услышал голос мамы; её руки; улыбку; задохнулся; и вообразил голоса Жан-Жюля, Расмуса: «о, почти как мы»; и застегнул стремительно, будто что-то порвал; не надену; не моё; надел уже потяжелевшее, отсыревшее пальто; оно пахло ночью, солью, пылью, слабостью; и в дверь застучали; Расмус в своих черных кожаных штанах; худой, длинноногий; рыцарь Розы; и Жан-Жюль; он нестерпимо нравился Стефану; как похожий; если в Расмусе была сила, что остро заточенный нож, оттого было страшно — не оправдать доверия, ожиданий, больших надежд, то Жан-Жюль улыбался твоим шуткам и говорил — как вел за руку; а не скакал через темы и камни; напоминал себя — молодого и нашедшего в жизни прекрасное; но это прекрасное может раздавить: не по размеру…