На следующий день с утра одна, без Игоря, Света приехала в родительский дом со своей любимой старинной фотографией 1916 года, прихватив и все остальные исторические снимки от 1904 года и позже.
Еще раньше, до того, как она приехала, Фабио на такси отправился на главпочтамт, чтобы сделать отметки о гостевой регистрации в России.
Алла время от времени выходила в свою спальню, а Светлана оставалась на кухне за столом вдвоем с Паоло. Перед ними стояли чашки с безнадежно остывшим кофе и плетеная корзинка с румяными Аллиными пирожками.
Старик, неспешно надел очки, взял фото 1916 года и трясущимися то ли от старости, то ли от волнения руками стал вглядываться в лица своих родных.
– Да! Это мама! … Мамма миа… Нина! Белла!. И Алезандро! Алезандро джовани! Его такой взгляд. Он был такой… Вот такой!
– Суровый? – подсказала Светлана.
– Мало. Немного, – закивал Паоло. – Дай мне квеста фото! Regalamela!36 Дай!
– Я сделаю копию и только после этого отдам! – упорствовала русская племянница.
У Паоло была очень старая дряблая кожа, и отчетливо видны некоторые сосуды на почти облысевшей голове.
Старик положил фото на стол перед собой и перешел на итальянский язык. Говорил медленно, старательно выбирая слова, поэтому Света почти все понимала.
– Это такое счастье, что под конец жизни я вас всех нашел!
– Почему под конец. Если вы так долго живете, может, вам и дальше будет везти, – уточнила она также на итальянском.
– Ты, наверное, думаешь, как обидно старику, что у него нет своих детей?
– Дети – это всегда здорово! Для меня это главное!
– У кого их нет, тому и не надо. Человек свыкается с тем, чего он лишен, и со временем даже видит в этом выгоду. Вот ты, сколько ночей не доспала, сколько слез пролила по своему сыночку Андрею?
– Много. Это верно! Очень тяжелый у меня мальчик. Потому что единственный и неповторимый. И слишком дорогой, – согласилась Светлана.
– Думаешь, на второго, третьего и даже четвертого ребенка у тебя бы любви не хватило?
– Сейчас жалею очень, что, как минимум, второго ребенка не родила. И теперь знаю, что и любви бы хватило, и сил, и средств. Пока могла родить, думала, что будет слишком тяжело. Сейчас уже и рожать, и горевать по этому поводу поздно.
– Так же и с первым ребенком. Не было бы его вовсе, так и смирилась бы, не переживала. У тебя же никогда не было девочки. Ты же даже не представляешь себе, как это – иметь дочку! Я тоже не представляю. И совсем не переживаю! И тебе бы к старости спокойнее было.
– А я уверена, что каждому человеку важно, чтобы на земле осталось что-то от него, когда его не будет… Я даже теорию такую вывела – про ген-хранитель. Если в двух словах, то главная связь человека с миром – генетическая. Каждый человек – продолжение своего рода, носитель генетической информации. Всего, что было до него. И защита его предков всегда с ним, внутри… И еще немного, пока они живы, снаружи.
– Не знаю. Может, ты, и права. Только это не обязательно дети. Талантливое искусство и архитектура – вот тебе еще, пожалуйста, тоже долгая память человечества и лучший памятник человеку, жившему на земле. Правда, ему самому этому человеку после смерти уже не нужна никакая память. Зато мысли о своей гениальности и высоком предназначении достаточно тешат его при жизни. И заставляют сворачивать горы. Остальные довольствуются гордостью за перспективы своих детей. Ты знаешь, есть такое русское стихотворение, я все его не помню. Там трудно запомнить. Я раньше знал его все. Теперь забыл. Но там есть строки… Паоло перешел на русский язык:
… Немногие для вечности живут,
Но если ты мгновеньем озабочен -
Твой жребий страшен и твой дом непрочен!
– Да! Конечно, знаю, – Света перешла на родной язык, – это русский поэт Осип Мандельштам. А вы? Как вы видите для себя вечность?
– Я давно уговорил себя, что нет у меня детей, и не надо. Мое детище это отель. Я радую себя мыслью, что он и есть мой ребенок. И, когда я уйду, отель останется, и будет стоять долго-долго. Так же как тебе важно, кто стал женой твоего сына, мне хочется, чтобы управляющим моего отеля был достойный человек. Впрочем, это уже как получится. Я никогда этого не узнаю.
– Не стоит думать о грустном. А смерть – это слишком грустно.