Грубость сделала свое дело: панический ступор оставил меня и, придерживая рукой юбки, я наконец-то кинулась вслед за Ореховым что было сил. А силы прикладывать приходилось: пол дрожал и раскачивался у меня под ногами, нас мотало от одной стены коридора к другой. Должно быть, дирижабль отчаянно маневрировал.
У меня мелькнула мысль, что бежим мы к «нашей» двигательной гондоле, чтобы эвакуироваться пока не поздно, но нет. Орехов распахнул какую-то дверь, которая точно вела не к техническому мостику, толкнул меня внутрь и остановился на пороге.
— Сюда! — крикнул он по-долийски. — Здесь отделано асбестом!
Секунда, две — и через порог, кашляя от дыма, ввалилось еще несколько матросов.
Орехов захлопнул дверь.
Оглядевшись, я вдруг поняла, что мы в курительной комнате, и что тут по-прежнему привязаны к стульям наши первые пленники.
— Что происходит⁈ — вопил один из этих несчастных.
Другой, кажется, молился.
Орехов направился к ближайшему из них, очевидно, желая развязать веревки, из-за которых бедняга не мог встать со стула. Я шагнула помочь ему, но тут дирижабль накренился еще сильнее.
Все предметы меблировки и все люди в курительной комнате — а их набилось немало, по моим ощущениям, до половины команды — единой грудой поехали к дальней стене. Орехов закричал «Держитесь!» — не знаю уж, на долийском, на сарелийском или на каком другом языке, мне было не до того. Как бы то ни было, призыв его изрядно запоздал. Даже если бы кто-то из нас и мог еще держаться, сильнейший наклон пола и тряска сделали это невозможным.
Мне особенно не повезло: я отлетела к стене одной из первых, и меня изрядно приложило головой. Перед глазами поплыло, но я еще успела увидеть, как на меня летит привязанный к стулу член экипажа, и даже успела подумать, что «Ния хоризонтер» все же пошила команде дирижабля на редкость удачные мундиры… А потом на мои ребра обрушилась дикая боль, и дальше я не помню уже ничего.
Пришла я в себя от того, что кто-то гладил меня по голове.
Должна сказать, это приятный способ пробуждения, всячески его рекомендую. Вот если бы при этом голова не казалось ватной, и если бы не было так больно во всем теле… И если бы перед глазами не мелькали огненные сполохи…
Впрочем, когда я моргнула раз или два, то оказалось, что огненные сполохи существовали на самом деле, а не только у меня в глазах: недалеко что-то горело, в воздухе тянуло гарью.
Еще через секунду я осознала: я лежу на земле — точнее, на траве, — в воздухе летит пепел, а рядом сидит Орехов, и он-то и гладил меня по голове.
— Вы очнулись! — произнес он с живейшим чувством. — Не вставайте и ничего не говорите, у вас могут быть внутренние повреждения!
— Что за глупости, — пробормотала я. — Лучше помогите мне сесть.
Наверное, Орехов был прав, мне стоило полежать. Но чувство собственной беспомощности действовало угнетающе; вспыхнула даже злость — опять я во всех этих переделках показала себя не лучшим образом!
Эта злость и придала мне силы. Опираясь на руку Орехова, я села.
И очень хорошо сделала, иначе пропустила бы зрелище века.
Потому что в нескольких сотнях метров догорал «Прогресс». Так близко, что до нас долетали волны жара, а пепел оседал на моих волосах и платье.
Как описать это?
Даже если бы я была полностью спокойна и не пережила бы только что удара по голове, и тогда увиденное наверняка поразило бы меня. Громада дирижабля, которая выглядела так величественно, даже паря в небе, где ее масштабы поддавались лишь смутному представлению, подавляла, оказавшись так близко. При этом оболочка дирижабля уже выгорела больше чем наполовину; вся задняя часть его представляла собой пылающий остов, словно оставленный без юбки корсет старинного платья, на котором кое-как держались еще местами пылающие лохмотья обшивки.
Нос дирижабля уткнулся в землю, но лежал он скорее на боку. Я понадеялась, что команде удалось спастись из рубки, хотя, откровенно говоря, надежды на это было мало. С каждой секундой огромный баллон заваливался все сильнее.
Сильнейший гул и треск огня заполнял все вокруг, рождая в душе безотчетную панику; запах горелой резины и других материалов душил, заставляя хватать воздух отчаянными глотками.
Вдруг раздался грохот: один из лохмотьев обшивки оторвался и взмыл в воздух, точно пепел от обычного костра, а затем начал черной бабочкой порхать на высоте.
— Во имя всего святого… — пробормотала я.
— Вы смогли сесть, хорошо, — пробормотал Орехов. — А встать? Встать сможете? Боюсь, у меня не выйдет вас нести.
Поглядев на него, я заметила, что одна его рука прижата к телу. Должно быть, сломал или еще как-то повредил.