— Зачем так тратиться… — попыталась протестовать я.
Последовал еще один жесткий красноречивый взгляд, после которого я даже не пыталась спорить.
Дорога домой показалась мне почти нереальной.
Мы в самом деле поехали на извозчике, причем Эльдар не позволил мне заплатить самой. Впрочем, едва я предложила, то тут же со смущением обнаружила, что платить-то мне и нечем: у меня было ощущение, что мне почти не приходилось участвовать в сборах денег в нашей Школе, но как-то так вышло, что я отдала большую часть наличности, бывшей при мне.
Кроме того, не далее как три дня назад Светлана убедила меня не продлять на следующую неделю мою комнату — зачем, мол, если меня разместили прямо в школе. Эту комнату я не оплакивала: мне не нравилась ни хозяйка, ни то, что она предлагала в качестве утреннего приема пищи (у меня язык не поворачивается назвать это завтраком или даже утренним чаем). В особняке мне выделили комнату вместе с другой девушкой, адепткой более высокого уровня, Екатериной. Как-то так вышло, что там я никогда не бывала одна.
Впрочем, меня это не особенно беспокоило: времени на сон все равно оставалось очень мало…
Да, задаток за комнату, который хозяйка (весьма неохотно) вернула мне при выселении и который, по сути, принадлежал то ли Вильгельмине Бонд, то ли Мурчалову, я тоже куда-то дела. Возможно, отдала Светлане на сохранение. Или Ирине. Или не отдавала, а все же пожертвовала?
Почему-то я не могла вспомнить точно — и это при том, что всегда хвасталась четкостью памяти!
Всю дорогу до дома меня преследовало странное ощущение кристальной ясности сознания, словно в противовес недавной спутанности. Абсолютно новым взглядом я глядела на обычные наши весенние улицы — за неделю снег стаял уже полностью, однако листья еще и не думали появляться — на послеполуденное солнце, ярко вспыхивающее в окнах домов… Ехать было далеко, через полгорода: общежитие ЦГУП находится в Дельте, как и само ЦГУП. И о чем я думала, когда отправилась к Эльдару вместо того, чтобы поехать к Мурчалову?
И почему, мелькнула у меня мысль, дорога сюда совсем не показалась мне изматывающе длинной, словно я половину ее проспала и только у общежития очнулась? Это при том, что мне пришлось сменить как минимум три трамвая!
Вроде бы не так много времени я провела вдали от шефа и нашего дома по улице Нарядной — а теперь казалось, будто целую вечность. Свою роль сыграло и то, что на улицу я выходила нечасто, а когда выходила, то лишь для того, чтобы добежать до почтового ящика (не ближайшего к особняку, а следующего по улице) и черкнуть открытку Бонд.
Ах нет, еще не далее как вчера я зашла в почтовый участок спросить, не было ли мне писем или телеграмм до востребования: именно таким манером я просила оставлять мне инструкции. Письма имелись, но последнее было получено во вторник. Там Бонд просила быть осторожнее, чаще сообщать обо всем, что я видела, и приглядываться, не бывает ли в особняке Школы ночи гостей извне. Особенно ее интересовали состоятельные горожане.
Если я встречала таковых, мне нужно было запомнить, как они выглядят и хорошенько записать.
Я сделала лучше — я зарисовала всех четырех гостей, которых видела за эту неделю. Их портреты лежали у меня в кармане, в небольшой записной книжке. Никого из этих людей я не знала.
Достаточно ли будет этого?
И почему Бонд не ответила на мое письмо?
Кстати говоря, нужно будет вернуть ей деньги за квартиру… У меня никаких сбережений не было — придется занять у шефа. Да, шеф. Должно быть, он встретит меня грандиозным разносом…
Какой-то отстраненной частью своего сознания я обрадовалась появлению этих обычных, бытовых, земных мыслей. Это означало, что я понемногу выхожу из полурелигиозного угара, в котором находилась последние дни. В самом деле околдовали меня, что ли?
Нет! Магии не существует! Вот и Эльдар говорит, что ни о каких вампирах никогда не слышал — не считая сказок об упырях, оживших покойниках. Но те не столько пили кровь, как вампиры галлийских и юландских преданий, сколько пожирали мертвую плоть.
А зачем же тогда Лейфссон собирал кровь у девушек?
Задумавшись над этим, я сама не заметила, как мы подъехали к нашему крыльцу. Эльдар рассчитался с извозчиком, пока я стала у дверей ни жива ни мертва. Мне вдруг стало страшно. Шеф умел разносить меня особенно изящно; ему хватало нескольких покачиваний хвостом и двух-трех фраз, чтобы я полностью ощутила свое ничтожество.
Эльдар подошел к двери, посмотрел на меня, на дверной звонок — и позвонил сам.
Дверь открыл Прохор.
— Анна! — произнес он с непередаваемо торжественной интонацией; в торжестве слышались ноты изрядного облегчения, легкого упрека и удивления. — Какое счастье! Заходите же скорее, скорее! Василий Васильевич вне себя от тревоги!