Выбрать главу

Поребриков понурился и даже как будто уменьшился в размерах.

«Чуток перегнул палку, – подумал Черепицын. – Тем более что мужик-то он хороший».

– Ладно, ты не дрейфь, – подбодрил он сникшего Поребрикова. – Прорвемся!

– Ага. Прорвемся. Сказал презерватив, – хмуро отозвался Поребриков.

– Да брось! Там не так уж и много. Да и текст я тебе нормальный даю. Сам подбирал. Безо всяких закидонов. Простой. Очень простой.

Черепицын скосил глаз на книгу с непонятным названием «Чевенгур» и подумал, что насчет простоты он, похоже, врет. «Ну и насрать», – подавил он в себе жалость к узнику.

7

К семи вечера к клубу стал стекаться народ. Кто-то сразу проходил внутрь, кто-то задерживался на улице, курил и обсуждал предстоящее мероприятие. Оттого, что спецвыпуск газеты так и остался лежать в виде прессованной пачки на почтамте, предположения народ выдвигал разнообразные.

– Че собирают-то?

– Говорят, будут деньги раздавать.

– Ага. Хуеньги, ёпт! Раззявил варебульник свой подсвинок, да хмырем стал, – внес свою лепту в беседу Гриша-плотник, проходя мимо.

Дословно никто ничего не понял, но приблизительный смысл сказанного был, в общем и целом, понятен.

– Не, точно говорю. Из этого... стаби... стабилизационного фонда, – продолжил первый.

– Какого фонда?

– Ну фонда, где, короче, нефтедоллары хранятся.

– И их раздавать будут?

– Ага. Точно. Раздадут. По нефтедоллару на брата.

Ха-ха!

– А на хера нам нефтедоллары?

– А хер их знает.

– А как они выглядят-то?

– Кто?

– Да нефтедоллары эти!

– А хер их знает.

– Да нормально выглядят, не ссы. Типа обычных долларов.

– Ага. Только на них вместо президента вышка.

– Какая?

– Бля, такая! Для прыжков в бассейн. Нефтяная, конечно. Ха-ха.

– Чего ржете, мужики?

– Саня говорит, нефтебаксы будут раздавать.

– Ага. Завалят по самые гланды. Глупости все это. Закрывать нас будут.

– Кого это нас?

– Большие Ущеры.

– Ты б хоть закусывал, Петруха. Мы ж не ларек, чтоб нас закрывать. Мы ж деревня.

– И я про то. Земля нынче больно дорогая стала. А мы, получается, сидим на золоте, как собака на сене. Вот они и будут выкупать землю.

– А нас куда?

– На кудыкину гору. В райцентр, наверное.

– А заместо деревни чего будет?

– Какой-нить секретный объект.

– Да никаких объектов не будет. А будет дорога скоростная, такая навороченная, до самой Москвы, – встрял очередной проходящий мимо. – А мы, выходит, как раз на пути и стоим. Вот нас и перенесут на пару километров в сторону.

– Ты сам-то понял, чего сказал? Как это перенесут?

– Да, Василий, ты нам своими фантазиями головы не забивай. Как ты целую деревню перенесешь?

– Отсталый ты, дядя Миша. Темнота. Сейчас знаешь какие технологии есть?

– Какие?

Василий насупился.

– Эти... нанотехнологии, например.

– Чего это? – спросил въедливый дядя Миша. Василий затушил сигарету, потоптался на месте, а затем зло сплюнул:

– Я б тебе, деревне, объяснил, но ты ж все равно ни хера не поймешь! – И резко зашел в дверь клуба.

Внутри народ уже проходил на места. Было невероятно душно, но кто-то наконец догадался припереть входную дверь, чтоб она оставалась открытой, и вроде полегчало.

На сцене стоял только стол и три стула. На двух из них сидели участковый Черепицын и библиотекарь Пахомов. Третий, предназначенный для Бузунько, пустовал. Сам Бузунько стоял у края сцены и курил в форточку зашторенного окна. Он как будто не собирался принимать участия в предстоящем спектакле и своей повернутой к залу спиной напоминал какого-то персонажа из фильмов про доблестных чекистов. Там тоже во время беседы кто-то обязательно скромно стоял спиной к допрашиваемому, словно был ни при чем. В самый ответственный момент он поворачивался лицом и задавал какой-нибудь каверзный вопрос, от которого подозреваемый бледнел и сникал, потому что было ясно – перед ним стоит самый главный человек. Майор, впрочем, делал это не нарочно, он действительно хотел курить. При этом он легонько барабанил пальцами левой руки по подоконнику, а между затяжками пыхтел, надувая щеки, как будто дул в невидимую трубу – пу-пу-пу.

Наконец, он докурил и, послав ловким щелчком бычок сигареты куда-то в темноту, повернулся к залу:

– Все, что ли?

Зал дружелюбно загалдел: «Да все, все, не томи!», «Давай, майор, расстреливай», «Все равно воскресенье испорчено».

– Ну, раз так, то, пожалуй, начнем? – он вопросительно глянул на Пахомова, и тот лишь пожал плечами: «А чего ждать-то?».

Бузунько кашлянул и начал.

Рассказ о том, что пора-де объединиться вокруг государственной единой национальной идеи (сокращенно – ГЕНАЦИД), что, мол, времена нынче такие, что требуют подъема самосознания и так далее и тому подобное, зрительный зал прослушал с большим вниманием и в благоговейной тишине. Даже тракторист Валера, обычно скорый на шутку, сидел тихо и не перебивал. Когда Бузунько закончил свое вступление, эстафету принял Черепицын. Он зачитал текст обращения президента, а затем и сам указ.

Но даже когда он начал перечислять имена писателей, ожидая вопросительных реплик с мест, никто не издал ни звука. Когда же он закончил, в зале повисла невыносимая гробовая тишина. Стало ясно, что народ в зале ничего не понял, потому и безмолвствовал.

– Вот такие дела, товарищи, – после паузы подытожил Бузунько. Вышло это у него как-то печально и даже трагически. После этого тишина стала прямо-таки угнетающей. Слышно было лишь шарканье ног и чей-то кашель. Бузунько посмотрел на тракториста Валеру, и тот, вздрогнув от взгляда майора, решил выразить чаяния народа, правда, как всегда, в ернической манере:

– Ты, майор, не темни, прямо скажи, хуже или лучше будет?

Валеру тут же поддержало несколько неуверенных голосов: «Да, давай уж начистоту», «Ты своими словами скажи, а то накрутят, навертят, а потом окажется, дефолт какой-нить».

– Тише, товарищи, – командным голосом остановил волну народного любопытства майор. Правда, что говорить дальше, он не знал. Вопрос про хуже или лучше, поставленный таким болезненным ребром, привел Бузунько в некоторое замешательство. – Тише, товарищи, – снова произнес он, хотя в зале уже и так было тихо. Про себя же он прикинул возможные варианты ответа на этот каверзный вопрос, но ни один из них решительно не подходил: то, что не лучше – это точно, но ведь не говорить же, что хуже.

В поисках поддержки он растерянно посмотрел на Пахомова, который до сего момента не проронил ни единого слова. Антон сидел, подперев лицо кулаком, и с рассеянной грустью смотрел в зрительный зал. На него вдруг нашел приступ несвойственной ему меланхолии. «Что я здесь делаю? – думал он. – Кто эти люди? Они мне не далеки, не близки. Чуждые мне элементы. Сплошные инопланетяне. Вот дядя Миша. Милый человек. Но разве я его когда-нибудь понимал? И пойму ли когда-нибудь? В молодости дядя Миша воевал, был ранен в ногу и попал в плен. Через день бежал. Угодил к партизанам. Рана на ноге начала гноиться – ногу по самое колено местный эскулап отхватил. Как бывшего пленного, родная власть дядю Мишу тут же репрессировала – отправила в лагеря. Когда вернулся, родители уже умерли. Позже единственный сын дяди Миши был отправлен исполнять загадочный интернациональный долг в Афганистан, там и пал смертью храбрых. Жена, работавшая маляром, к тому моменту уже умерла – погибла, упав со строительных лесов, которые по недосмотру и халатности были плохо закреплены. А плохо закреплены они были, потому что бригада торопилась выполнить пятилетний план и получить премию, оттого решили не терять время на поиски нормальных крепежей, а обойтись своими кустарно изготовленными. Пятилетку бригада выполнила, премию получила. Но уже без жены дяди Миши. Хоронил он сначала жену, а потом и сына сам и на собственные сбережения, потому что государство не посчитало нужным ни в первом, ни во втором случае помогать ему. Теперь дядя Миша – стопроцентный коммунист. Советская власть ему во сто крат милее любой прибавки к пенсии. Как я могу его понять? Или вот – тракторист Валера. Хороший парень, светлая голова. Пьет и пьет, пьет и пьет. Его одноклассник, большая шишка, уже третий год зовет его к себе в город – Валера ни в какую. Там оклад, перспективы. А Валера носом воротит, говорит, там работать надо как вол и от начальства зависеть, а мне и здесь хорошо. Так и прокукует здесь всю жизнь. Нет, прав, прав был старик Кант, когда говорил, что под каждой могильной плитой лежит вселенная. И постичь эти вселенные не дано никому. Вопрос: а надо ли? Вот сидят передо мной девяносто или сколько-то там вселенных, и все как на подбор не представляют для науки ни ценности, ни интереса. Самое смешное, что и я – одна из этих вселенных, ибо чем я лучше того же Валеры, если, будучи истфаковским аспирантом, присланным для краткого ознакомления с военным прошлым этого богом забытого края, застрял здесь на долгие восемь лет, влюбившись в Нинку. Нинку, которая из-за болезни отца наотрез отказалась переехать со мной в Москву и теперь уже вряд ли согласится. И выходит, что я даже сам себя уже не понимаю. А понимаю только одного Поребрикова. Потому что, хоть и мудак он на букву „ч“, но все его драки и террористические звонки на завод мне понятны – человек выражает свой протест против серости бытия, пусть и таким диким, нечеловеческим образом. А впрочем, и Поребриков...»