Они опять всей компанией сидели днем на большой террасе, пили прохладительные напитки, а киноактриса, их недавняя знакомая, часто говорила ему:
— Вы, господин генерал, — самый таинственный человек из всех отдыхающих на этом курорте. Стоит мне только представить, что после этих чудесных дней вы поедете туда, в Албанию, собирать убитых, у меня от ужаса мурашки по спине пробегают. Вы мне представляетесь героем баллады одного немецкого поэта, мы проходили его в школе, я, правда, не помню его имени. Вы точь-в-точь как этот герой, когда он встает из могилы и скачет при лунном свете. Иногда мне чудится, что ночью вы постучите мне в окно. О, это ужасно!
И он смеялся, думая о своем, остальные восхищались заходом солнца, и старая мать полковника повторяла одно и то же:
— Как он любил все прекрасное в этом мире! — и вытирала платком слезы.
А Бети была все такой же прекрасной и загадочной, как и раньше, а небо — таким же голубым, и только на горизонте время от времени стали появляться тучи, черные дождевые тучи, направлявшиеся на восток, в сторону Албании…
Генерал встал. Дождя не было слышно, и, вероятно, они снова работали. Он вышел из палатки. Сырой утренний туман все так же скрывал контуры земли. Он посмотрел на северо-восток, туда, где должен был стоять памятник и старые телеграфные столбы с исчезающими в бесконечности пространства проводами.
Глава девятая
Священник зажег керосиновую лампу и повесил ее над столиком. Их тени задрожали и стали двоиться на потолке палатки.
— Холодно, — сказал генерал. — Проклятая сырость до костей пронизывает.
Священник принялся вскрывать консервную банку.
— Нужно потерпеть до завтра, — сказал он.
— Скорей бы уж рассвело, и мы отправились бы дальше. Мы заросли грязью и одичали.
— Было бы хоть потеплее.
— Такую работу надо делать летом, — сказал генерал. — А пока мы вели переговоры, начались дожди.
— Погода действительно неподходящая, но мы ждали, пока закончатся правительственные переговоры.
— Чертовы переговоры, — сказал генерал.
Он развернул на столе подробный топографический план кладбища и что-то пометил на нем.
— Где сейчас, интересно, те двое?
— О ком это вы?
— О генерал-лейтенанте с мэром.
— Трудно сказать, — ответил священник.
— Может, они все еще раскапывают тот стадион.
— Тяжело им, — сказал священник. — У них какая-то неразбериха.
— А у нас кругом полный порядок. Мы лучшие в мире могилокопатели.
Священник промолчал.
— Только мы по уши в грязи, — добавил генерал.
Снаружи, из ночной тьмы, донеслась песня. Сначала голоса звучали приглушенно, затем песня все больше и больше набирала силу, и вот она уже взлетела и разбилась о палатку, как разбивается дождь или ветер в такую осеннюю ночь, и генералу показалось, что палатка вздрогнула от удара.
— Это поют рабочие, — сказал он, оторвавшись от карты.
Оба прислушались.
— В некоторых районах есть такой обычай, — сказал священник. — Если трое-четверо мужчин собираются вместе, они всегда поют. Древний албанский обычай.
— К тому же сегодня субботний вечер.
— Кроме того, они сегодня получили деньги и наверняка раздобыли где-нибудь бутылку ракии.
— Я тоже заметил, что они не прочь пропустить иногда по стаканчику, — сказал генерал. — Похоже, и их тоска взяла от такой работы! Столько времени вдали от дома!
— А когда выпьют, начинают рассказывать всякие истории, — сказал священник. — Старый рабочий рассказывает о войне.
— Он был партизаном?
— Наверно.
— Да, тогда он обязательно должен вспоминать о войне.
— Конечно, — сказал священник. — И песня для него в такой момент — потребность души. Может ли испытывать большую радость старый боец, чем в тот момент, когда он раскапывает могилы своих бывших врагов? Война как бы продолжается.
Мелодия лилась медленная и протяжная, хор голосов словно укутывал ее со всех сторон теплой мягкой гуной,[9] защищая от мрака и ночной сырости. Постепенно хор умолк, теперь звучал только один голос.
— Он, — сказал генерал. — Слышите?
— Да.
— У него неплохой голос. О чем эта песня?
— Старая солдатская песня, — сказал священник.
— Мрачная песня.
— Да.
— Вы можете разобрать слова?
— Конечно. В ней говорится об албанском солдате, погибшем в Африке. Когда Албания была под турками, албанцев посылали на военную службу в самые далекие края.
— Ах, да. Вы мне говорили.
— Если хотите, я переведу вам.
— Будьте любезны.
Священник прислушался.
— Трудно перевести точно, в ней говорится примерно следующее: я умираю, друзья мои, я умираю за мостом Кябэ.
— Понятно, песня о пустыне, — сказал генерал и невольно вспомнил бесконечную ослепительную пустыню, простиравшуюся перед ним, по которой он, еще лейтенант, брел четверть века назад.
— Пожелайте здоровья моей матушке, — продолжал переводить священник, — скажите ей, чтобы она продала черного вола.
Мелодия замирала, казалось, она вот-вот оборвется, затем оживала, поддерживаемая мощным хором, — под напором песни прогибались покатые стенки палатки.
— Если моя мать спросит вас обо мне…
— Ха, — сказал генерал, — интересно, что они скажут матери?
Священник снова вслушался.
— Смысл примерно такой, — продолжал священник, — если моя мать спросит вас обо мне, скажите ей, что твой сын взял в жены трех женщин, то есть в него попали три пули, и что на свадьбу его пришло много родственников и знакомых, то есть ворон и галок, которые начали клевать жениха.
— Какой ужас! — сказал генерал.
— Я же вам говорил!
Мелодия, набирая силу, взмыла ввысь и неожиданно оборвалась.
— Сейчас снова запоют, — сказал священник. — Если уж начали петь, конца этому не будет.
И действительно, в соседней палатке запели снова. Зазвучал один голос — громкий, дрожащий, проникновенный голос старого рабочего, затем к нему присоединился еще один, и, наконец, на плечи песни хор накинул гуну, и песня взметнулась высоко над ночью.
Какое-то время они слушали молча.
— А эта? — спросил генерал. — О чем эта песня?
— О прошедшей войне.
— Просто о войне?
— Нет. О том, как погибает коммунист, окруженный нашими войсками.
— Может, это тот, кто бросился на танк, памятники ему мы уже видели в нескольких местах.
— Не думаю. Иначе в песне так и было бы сказано.
— Вы помните тот памятник? Ну, тому, что, как тигр, прыгнул на танк и пытался открыть стальной люк?
— Не помню, — сказал священник, — нам попадалось столько памятников.
— А я хорошо помню, — сказал генерал. — Мне сказали, что его застрелили из другого танка, когда он пытался открыть люк.
— Что-то смутно припоминаю.
В соседней палатке затянули новую песню.
— Есть что-то рвущее душу в этих заунывных, протяжных песнях.
— Вот именно — рвущее душу. Примитивные напевы первобытных племен.
— У меня от них мороз по коже. Вернее, они нагоняют на меня ужас.
— У них весь фольклор такой.
— Один черт разберет, какой смысл во всех этих народных песнях, — проговорил генерал. — Можно спалить их землю, но проникнуть в их души никому не дано.
Священник не ответил, они довольно долго молчали. Песня, все такая же заунывная, не смолкала, генералу казалось что она все плотнее обволакивает их.
— Сколько еще они будут петь? — спросил генерал.
— Не знаю, — ответил священник. — Может быть, до утра.
— Послушайте, — попросил генерал, — если они в какой-нибудь из своих песен будут намекать на нас, обязательно скажите мне.