Очень холодно. Весь день дует страшный ветер, кажется, он вот-вот сорвет мельницу. Работы у нас мало. Редко кто из крестьян рискнет в такую зиму ехать на мельницу только для того, чтобы смолоть мешок кукурузы или кясэ[12] зерна. Поля в этом году совсем разорены. Многие села в округе сожжены или заброшены. Те, кто приезжает на мельницу, рассказывают всякие ужасы.
Я сижу и слушаю шум ветра, который заглушает бормотание ручья, и мне чудится, что над всем миром сейчас воет ветер.
Ночью выпал снег. Снег, прекраснее которого я не видел. Наконец прекратился свист ветра, и вокруг воцарилась белая сверкающая тишина. Даже не верится, что в мире идет война, хотя она совсем рядом.
Ну когда же она кончится?
Мельник относится ко мне совсем неплохо. Но ведь и я справляюсь со всеми делами и работаю с удовольствием. Вчера заменил у мельницы часть крыши, поврежденную ветром. Он остался очень доволен моей работой.
— Ты, солдат, мастер на все руки, — сказал он. Затем с усмешкой оглядел меня с ног до головы, словно обмерил, и добавил: — Только для войны, мне кажется, ты не годишься.
Я покраснел. В первый раз мне напомнили о моем дезертирстве.
— Это не так, — возразил я возмущенно, — просто я не хочу воевать, мне не нравится эта война, понятно тебе?
Он потрепал меня по плечу.
— Я не хотел тебя обидеть, — сказал он с улыбкой, — это я так просто сказал. Конечно, ты хорошо сделал, что ушел от фашистов.
Его слова не выходили у меня из головы весь день. Для чего мельник сказал мне это? Он сам помогает партизанам и ненавидит фашистов.
Албанцы, я заметил, очень уважают храбрость. Они издеваются над трусами, и он, похоже, счел меня трусом. Такой дылда, метр восемьдесят два ростом, — и трус!
Как досадно, если они и в самом деле считают меня трусом! Как стыдно, особенно перед Кристиной! Она молода и красива, ей нет еще и семнадцати лет, и всякий раз, когда я на нее смотрю, я чувствую у себя в груди какую-то пустоту, такое ощущение, словно неожиданно спустила велосипедная шина. Вот так.
Сегодня на мельнице произошло чрезвычайное событие. Я уходил в лес рубить дрова, а когда вернулся, увидел, что у порога мельницы сидит человек. Я замедлил шаги и с удивлением прислушался. Человек насвистывал одну из наших песен. Когда я подошел ближе, я заметил на нем драный военный мундир.
— Эй, приятель, — крикнул я ему, — привет!
Он перестал свистеть и вскочил на ноги. Мы обнялись, как старые знакомые, хотя раньше и в глаза друг друга не видели, а затем уселись на порог.
— Ты откуда? — спросил я его.
— Полк «Слава», — ответил он.
— А я из «Железной дивизии».
— Был в «Железной», — сказал он. — Теперь-то мы оба не имеем к ним никакого отношения.
Мы расхохотались.
— Как тебя сюда занесло? — спросил я. — Давно ты драпанул?
— Четыре месяца назад, — ответил он. — А ты?
— Два с небольшим.
— Здесь работаешь?
— Да.
— Красивое место, — сказал он, — точь-в-точь Швейцария.
— Ты с кем сюда приехал? — спросил я его.
Он чуть не лопнул от смеха.
— Со своим «хозяином», — сказал он. — Принесли молоть два мешка кукурузы.
— Ну, а как там? — спросил я. — Я совершенно оторван от мира и понятия не имею, что творится. Что там с войной? Когда она кончится?
— Поговаривают, что скоро кончится, — сказал он. — Наши наверняка долго не продержатся.
— А мы? С нами-то что будет?
— А мы вернемся на родину, когда война наконец закончится.
— А не придется нам отвечать за то, что мы смылись с войны?
— Ты в себе? — удивился он. — Что ты мелешь? Перед кем мы, по-твоему, должны за это отвечать? Это перед нами будут отвечать те, кто послал нас на войну.
У меня просто на душе потеплело от этих слов, и мы закурили.
— Здесь таких, как мы, солдат хоть отбавляй! — сказал он. — Здешним крестьянам позарез нужны батраки, потому что почти все их сыновья ушли в партизаны. Они охотно берут к себе солдат, правда, опасаются, нет ли среди нас шпионов. Наши тут чего только не делают — коров пасут и пашут и даже сидят в няньках у детей.
— Надо же, до чего дошло! — сказал я со смехом.
— Что значит «до чего дошло»? Скажи лучше, как прекрасно, что нам дают возможность выжить! Может, мы уже гнили бы в какой-нибудь канаве и никто бы даже не знал, где искать наши кости.
— Это верно.
— А как у тебя тут насчет женского пола? — спросил он.
— Никак, — ответил я.
— Да, с этим везде туго. Один из наших приударил тут за какой-то девицей, так его отлупили будь здоров как и выгнали.
Я промолчал.
— А у тебя, приятель, мне кажется, дело на мази, — сказал он, блестя серыми хитрыми глазами. — Я уже видел дочку твоего хозяина. Что надо девочка.
— Ты в себе? — сказал я ему. — Я и думать не смею. Ты же сам говорил, как они поступают в таких случаях.
— Говори, говори, но здесь-то все по-другому. Тихое, красивое место, прямо Швейцария.
— А кулаки у мельника ты видел?
Изнутри доносился монотонный стук мельничных жерновов.
Он достал кисет и свернул сигарету так, как это делают албанские крестьяне, а затем еще одну для меня, потому что сам я так и не научился их сворачивать.
— Послушай, — сказал он, задумчиво сощурившись, — ты ничего не слышал о «Голубом батальоне»?
У меня екнуло сердце.
— Нет, — сказал я вполголоса, — а что?
— Говорят, он рыщет где-то по центральной Албании.
— Это далеко отсюда?
— Далеко, — сказал он. — Но черт его знает, всякое бывает, — и почесал в затылке.
— Ты думаешь, он может и в эти края забрести?
— Кто знает? — сказал он. — Чего не случается.
Он несколько раз молча затянулся.
— Может, он и не придет сюда, — сказал я, — а может, его разобьют албанские партизаны.
— Может быть, — сказал он, — у него были уже стычки с партизанами, и он понес большие потери, но его пополнили свежими силами.
— Какова его численность? — спросил я.
— Девятьсот человек, — сказал он, — и все — оголтелые фашисты. Устраивают резню, нагоняют страх. Ну а дезертиров…
— Что? — спросил я и почувствовал, что сердце у меня забилось быстрее.
— Расстрел на месте, дело известное.
— Святая Мария! — пробормотал я.
Мы еще посидели на пороге мельницы, поболтали о всякой всячине. Мой мельник и крестьянин степенно беседовали внутри. Когда кукуруза смололась, гости взвалили себе на плечи по мешку и отправились обратно, крестьянин впереди, солдат за ним, а мы пожелали им доброго пути.
Сейчас, весной, у нас много работы. Отовсюду спешат крестьяне на мельницу, кто пешком, кто верхом на лошади или осле. Каждый раз, услышав звон колокольчика на шее животного, я радуюсь, что увижу людей, потому что здесь в одиночестве я просто помираю от скуки.
Мельник — человек хороший и справедливый, но уж очень он замкнутый — слова от него не дождешься. И вообще, я заметил, что албанцы очень неразговорчивы, особенно мужчины. Мельник весь день не выпускает трубку изо рта, и один бог знает, о чем он думает, утопая в клубах табачного дыма. Я больше разговариваю с его женой, «тетей Фросой», как я ее зову. Она меня расспрашивает о самых разных вещах — о родителях, о родственниках, о доме. Я говорю ей, что очень тоскую, и она с сочувствием смотрит на меня и качает головой.
— Бедняжка! — тихо говорит она и идет замешивать тесто для хлеба или мыть посуду.
— А теперь кто ухаживает за твоими овцами и козами? — спросила она меня как-то.