— Простите, но мне сдается, вы пьете несколько больше, чем нужно, — участливо сказал священник и посмотрел на него. Серые глаза священника напоминали генералу экран телевизора, стоявшего в конце зала. Словно телевизор, который никогда не включают, подумал генерал.
Он принялся разглядывать прозрачную рюмку, вертя ее в руках.
— А что мне, по-вашему, делать? — спросил он нервно. — Что вы мне посоветуете? Может быть, мне позировать перед фотоаппаратом, чтобы потом, когда вернусь, показывать жене фотографии? Или завести дневник и записывать интересные случаи? Что скажете? А?
— Я не говорил ничего подобного. Я только сказал, что вы много пьете.
— А мне непонятно, почему вы не пьете. Просто странно.
— Я никогда не пил спиртного, — сказал священник.
— Тогда странно, почему вы не начали пить сейчас. Пить каждую ночь, чтобы забыть увиденное днем.
— А зачем мне забывать то, что я вижу днем? — спросил священник.
— Потому что у нас одна родина с этими несчастными, — генерал ткнул пальцем в свой портфель. — Вам их не жалко?
— Не оскорбляйте меня, — сказал священник. — Я тоже патриот.
Генерал улыбнулся.
— А знаете что, — сказал он, — я заметил, что наши разговоры напоминают скучные диалоги современных драм.
Священник тоже улыбнулся.
— Ничего не поделаешь. Так или иначе любые разговоры напоминают отрывки из драм или комедий.
— Вам нравится современный театр?
— В общем, да.
Генерал посмотрел ему в глаза.
— Бедные мои солдаты, — сказал он неожиданно, словно проснувшись. — У меня болит душа за них. Словно я подобрал чужих брошенных детей. Таких детей иногда любят сильнее, чем своих. Что я могу сделать для них? Как отомстить?
— И у меня болит душа, — сказал священник. — Она просто выжжена ненавистью.
— Мы бессильны, несмотря на все наши списки и протоколы. Мы бредем и бредем вслед за их смертью. Выискиваем их по одному. Как могло случиться такое?
— Судьба!
Генерал кивнул.
Опять словно в драме, подумал он.
Этот священник, похоже, сделан из металла. А все-таки очень любопытно знать, насколько стоек он был с очаровательной вдовой полковника, пробормотал он про себя, не сводя глаз с его лица. Он попытался представить, как мог себя вести священник с такой женщиной, как она, как он снимал свое черное одеяние… Священник ей действительно нравился или это был просто флирт? Если между ними что-то было… А какое мне дело, в конце концов?
Он прислушался к звукам радиоприемника, стоявшего в зале. Албанский язык казался ему грубым. Он столько раз слышал, как говорят албанские крестьяне, помогавшие им вскрывать могилы. И все эти убитые наверняка слышали этот роковой язык, подумал он. Теперь, похоже, передавали новости, потому что диктор повторяла знакомые слова: Тель-Авив, Бонн, Лаос.
Много на свете разных городов, подумал он, и снова ему вспомнились солдаты других армий, воевавших в Албании. Проржавевшие жестяные таблички, кресты, камни, криво нацарапанные имена. Многие могилы были без табличек. У большинства вообще не было могил. Их сваливали в общие ямы, прямо в грязь. Часто неизвестно было даже, где эти ямы находятся, убитые значились только в списках.
Останки одного солдата они обнаружили в музее крошечного городка на юге страны. Музей организовали несколько энтузиастов. В древней городской крепости, в подземелье, они нашли, помимо прочего, останки человека. Во всех городских кофейнях доморощенные археологи выдвигали самые разнообразные гипотезы по этому поводу. Двое из них даже написали довольно смелую, хотя и не очень убедительную статью и собирались опубликовать ее в каком-нибудь журнале, когда в городок прибыла группа, занимающаяся поисками останков военнослужащих. Эксперт случайно заглянул в музей и сразу опознал скелет по медальону. (В статье археологов об этом медальоне высказывались две гипотезы: медальон — либо украшение, либо монета римских времен).
Спор был решен экспертом после посещения музея. Одно было непонятно: как мог забраться солдат в глухие лабиринты крепости и зачем?
— Кто же был этот солдат? — спросил генерал.
— Какой солдат?
— Ну тот, из крепости.
— Ах, да. Мы ведь опознали его, — сказал священник.
— Опознали, — сказал генерал, — но мне хотелось бы знать, не было ли на него персонального запроса семьи?
— Нас о многих персонально просили, — сказал священник, — разве всех упомнишь?
— Это верно. Там множество похожих имен. Я просто не в состоянии держать в голове все эти бесконечные списки.
— Обычный солдат, — сказал священник.
— Да и зачем мне все эти имена и ненужные подробности? — спросил генерал. — В конце концов, какое может быть имя у груды костей?
Священник кивнул, словно соглашаясь с ним.
— У них и имена должны быть одинаковы, как и медальоны, — продолжал генерал.
Священник не ответил. Из таверны доносилась музыка, генерал курил не переставая.
— Они убили ужасно много наших, — сказал генерал, как сквозь сон.
— Несомненно.
— Но и мы тоже много убили.
Священник промолчал.
— И мы тоже убили достаточно, — повторил генерал. — Их могилы повсюду. Если бы тут были могилы только наших солдат, какой это был бы позор для нас!
Священник покачал головой, и трудно было понять, согласен он или нет.
— Хоть какое-то утешение, — сказал генерал.
Священник снова покачал головой.
— Я вас не понял, — сказал генерал, — разве это не утешение для нас?
Священник развел руками.
— Я верующий, — сказал он, — я не могу одобрить убийство.
— О! — протянул генерал. — Дрались мы с ними насмерть. Воевали они, черт возьми, здорово.
— Это вполне объяснимо, — сказал священник. — Это вовсе не сознательная храбрость. Все дело в их психике.
— Не понял, — сказал генерал.
— Очень просто, — продолжал священник. — На войне одни повинуются разуму, другие — инстинкту.
— Да.
— Албанцы — отсталый и дикий народ. Новорожденному кладут в колыбель ружье, так что ружье со дня рождения становится неотъемлемой частью их бытия.
— Похоже, что они и зонтики носят, словно винтовки, — сказал генерал.
— Оружие с самого детства — часть их бытия, — продолжал священник, — оно чуть не с колыбели формирует психику албанца.
— Это интересно.
— И естественно, что человеку хочется свою любимую вещь употребить в дело. А для чего лучше всего можно использовать винтовку?
— Чтобы убивать людей, — сказал генерал.
— Вот именно. Албанцы всегда испытывали удовольствие, когда убивали сами или когда убивали их. Когда им не с кем было воевать, они убивали друг друга. Вы слышали про их обычай кровной мести?
— Да.
— Воевать их заставляет древний инстинкт. В мирное время они становятся вялыми и сонными, словно змеи зимой. Только на войне они в полной мере демонстрируют свою жизнеспособность.
Генерал кивнул.
— Война — нормальное состояние для этой страны. Албанцы на войне злобны, агрессивны и чрезвычайно опасны.
— Другими словами, этот народ, со своей жаждой уничтожения или самоуничтожения, обречен на вымирание, — сказал генерал.
— Разумеется.
Генерал выпил еще. Язык у него заплетался.
— Вы ненавидите албанцев? — вдруг спросил он.
Священник печально улыбнулся.
— Нет. Почему вы так решили?
Генерал наклонился к нему. Священник поморщился, почувствовав запах спиртного.
— Как это почему? — тихо сказал генерал. — Мы оба их ненавидим, но пока не признаемся в этом…
Глава четвертая
Они пожелали друг другу спокойной ночи, и генерал, закрыв дверь своей комнаты, уселся возле торшера за маленький столик. Ему не спалось, хотя было уже поздно. На столе лежал портфель. Генерал машинально протянул руку и взял его. Достал списки с именами солдат и стал их перечитывать. Это была внушительная стопка бумаги, состоявшая из сшитых по четыре, пять или десять листов вместе. Он перелистывал их, бегло просматривая, уже, наверное, в сотый раз написанные наверху большими буквами названия: «Полк «Слава», «Вторая дивизия», «Второй корпус», «Железная дивизия», «Батальон горных стрелков», «Специальное подразделение № 3», «Четвертый гвардейский полк», «Третий горнострелковый батальон», «Дивизия «Победа», «Седьмая пехотная дивизия», «Голубой батальон (карательный)»… Последнее название привлекло его внимание. В самом начале списка он увидел имя полковника Z и ниже — имена солдат, по ротам и по взводам. «Голубой батальон» — красивое название, подумал он.