Священник промолчал.
Похоже, он чувствует себя здесь не в своей тарелке, подумал генерал. А я — здесь в своей тарелке или нет? Трудно сказать. Но лишние мы или нет, уйти мы уже не можем. Легче подняться под пулеметным огнем, чем встать сейчас, взять шинель и уйти в дождь с этой свадьбы.
Ты и сам понимаешь, что ты здесь лишний. Ты чувствуешь, что кто-то тебя здесь проклинает, потому что проклятие матери — самое страшное из всех проклятий. И хотя тебя приняли с почетом, ты понимаешь, что не нужно было приходить сюда. У тебя дрожит рука, когда ты поднимаешь рюмку с ракией, и перед твоими глазами возникают жуткие видения.
Снова зарокотал барабан. Зарыдала гэрнета. [21]Ей вторили скрипки. Пришли еще гости, запоздавшие, в мокрых насквозь гунах. Они обнялись со всеми по очереди и уселись за стол.
Похоже, свадьба у них — нечто святое, подумал генерал, иначе они не стали бы добираться сюда ночью. Дождь хлещет вовсю. Такой ночью и окоп не выкопаешь, его сразу зальет водой.
Говорят, ты собираешь своих мертвых земляков. Может, ты много уже собрал и соберешь еще больше, может, ты даже всех соберешь, но одного тебе не найти во веки веков, так же как мне не увидеть никогда ни мою дочку, ни моего мужа. Хотя мне и хочется рассказать тебе о том, кого ты никогда не найдешь, но я не стану, потому что не хочу портить праздник людям. Ну и дождь лил той ночью, еще сильнее, чем сегодня. Все вокруг было залито водой. Даже яму нельзя было выкопать — она сразу наполнялась водой, совершенно черной водой, словно она просачивалась из самой ночи. И все же я вырыла яму. Но я не скажу об этом ничего, чтобы не отравлять другим веселье, даже если это и твое веселье, будь ты проклят!
Генерал закурил сигарету, сигарета показалась ему крохотной по сравнению с огромными трубками, вырезанными из корней можжевельника, длинными и черными, которые держали в руках старики, затягиваясь после каждой фразы, словно для поддержания неторопливого ритма беседы.
Хозяин дома, совсем древний старик, который встретил их в коридоре, подошел и сел рядом с генералом, с такой же трубкой в руках, как у остальных стариков. На груди у него на черном сукне блестела желтая медаль. Генерал часто видел такие желтые медали у крестьян, и за каждой медалью ему чудилось бледное лицо убитого солдата из его армии. Он улыбнулся старику, морщинистое лицо которого напоминало ему потрескавшийся ствол все еще крепкого дерева. Человек, сидевший рядом с ним, перевел ему слова старика. Хозяин дома просил извинения у гостя, что не может уделить ему подобающего внимания, потому что гости продолжают приходить и ему нужно встретить всех.
Генерал пробормотал несколько раз: «Ну что вы, я понимаю» и «Благодарю вас». Старик помолчал и неторопливо затянулся своей трубкой. Затем спокойно спросил его:
— Из каких мест к нам?
Генерал ответил.
Старик задумчиво кивнул, и генерал понял, что он никогда не слышал о его родном городе, хотя это был большой и известный город.
— А жена, дети у тебя есть? — снова спросил его старик.
— Да, я женат, — сказал генерал, — и у меня двое детей.
— Дай им бог здоровья!
— Спасибо.
Старик снова затянулся трубкой, и на лбу у него появились глубокие морщины, словно он собирался сказать что-то важное; генерал испугался, что старик заведет речь именно о том, о чем он меньше всего хотел здесь говорить.
— Я знаю, зачем ты здесь, — сказал старик совершенно спокойно, и генералу словно нож вонзили прямо в сердце. Все это время он со страхом ждал разговора, который мог бы привести к какому-нибудь инциденту, он сам старался забыть, кто он такой, тогда и другие, возможно, забудут об этом. Ведь он мог быть просто туристом, интересующимся народными обычаями, он расскажет потом о них друзьям у себя на родине. Генерал уже жалел, что пришел на свадьбу. — Да, — продолжал старик. — Это хорошо, что ты собираешь убитых солдат, каждый раб божий должен покоиться у себя на родине.
Генерал кивнул в знак согласия. Старик извинился, с трудом поднялся — ему нужно было встречать и приглашать к столу новых гостей.
Генерал с облегчением выпил. Настроение у него опять поднялось. Опасность провокации миновала, теперь он мог беззаботно веселиться и пить сколько ему вздумается.
— Видите? — снова спросил он священника. Язык у генерала слегка заплетался. — Они нас уважают. Я же говорил: кто старое помянет, тому глаз вон. Что вы сказали?
— В таких ситуациях нелегко разобрать, где требования обычая, а где уважение, — ответил ему священник.
— Генералов всегда уважают.
Генерал выпил еще рюмку.
— Знаете, чего мне хочется? — спросил он, приблизив лицо к священнику, глаза его при этом лукаво блеснули. — Мне хочется потанцевать.
Священник был поражен.
— Вы это серьезно?
— Совершенно серьезно.
Священник нервно дернул головой.
— Да что с вами сегодня?
Генерал разозлился:
— Хватит меня опекать, я не ребенок. Оставьте меня в покое, черт вас побери. Я не желаю, чтобы кто-то опекал меня.
— Потише, — сказал священник, — они могут услышать.
— Когда вы, наконец, прекратите мною командовать?
Священник потер рукой лоб, словно говоря: только этого нам не хватало.
— Я буду танцевать — и точка.
— Но вы же не умеете, вы будете выглядеть смешным.
— Я не буду выглядеть смешным: танцы у них простые. И потом, кого мне стесняться — этих крестьян?
Священник снова потер лоб рукой.
Мне сказали, что сегодня в клубе ты спрашивал о нем. Похоже, ты давно уже его ищешь. Но для чего тебе нужен этот проклятый полковник? Может, он был твоим другом? Ну конечно, он был твоим другом, раз ты его так долго ищешь. В селе опросили всех до единого, ведь все знают, что он гниет в земле где-то тут, рядом, но никто и представить не может где. Ты уйдешь отсюда без твоего друга, без твоего проклятого друга, сломавшего мне всю жизнь. И уходи как можно скорее, потому что и на тебе тоже проклятие. Теперь ты сидишь смирный, как ягненок, и улыбаешься, глядя на танцующих, но я-то знаю, что у тебя на уме. Ты думаешь: придет время, и твоя армия будет жечь наши дома, сжигать и убивать нас. Не нужно было тебе приходить на эту свадьбу. Хотя бы из-за меня. Из-за меня, выжившей из ума старухи, из-за меня, горемычной. Но что это?! Ты собираешься танцевать? Ты осмеливаешься танцевать? Ты смеешься? Ты танцуешь? И никто тебя не прогоняет? Остановитесь! Что же вы делаете! Это уж слишком! Грех-то какой!
Гулко зарокотал барабан. Гэрнета зарыдала, ей вторили тонкими, будто женскими, голосами скрипки. Свадьба пустилась в пляс.
Генерал взглянул на танцующих, посмотрел на священника. Затем снова на танцующих. Снова на священника. На танцующих. На священника. На танцующих. На…
Генерал поднялся. Теперь уже ничего нельзя было изменить. Он, пошатываясь, направился к кругу, попытался войти в него. Три раза он протягивал руки и тут же отдергивал их обратно, словно обжегшись. А потом танец волчком закружился вокруг него и старика хозяина. Тот припадал на одно колено, вскакивал, топал ногой, словно говоря: «Все будет так, а не иначе», размахивал белым платком перед своим партнером и вдруг резко приседал; казалось, он вот-вот упадет, словно подкошенный острым серпом, но он вскакивал и снова приседал. Барабан гремел все яростнее, голос гэрнеты накатывался волнами, словно какой-то великан кричал от тоски, а струны скрипок ожили и извивались, как змеи. Ритм, задаваемый барабаном, все нарастал, и теперь сквозь плач скрипки слышалось: кто-то перекатывает камни в пещере. Генерал продолжал стоять. У него закружилась голова от этого сумасшедшего сверкающего волчка. Он не сразу понял, что произошло дальше. Словно сквозь туман он видел мокрые от пота лица музыкантов, горло гэрнеты, словно ствол зенитки; закрытые в экстазе глаза танцоров. Потом вдруг барабан смолк, струны скрипок замерли, и все было чудесно, и все это продолжалось бы прекрасно до полуночи, а то и до рассвета, но в тот момент, когда все начали расходиться по своим местам, раздался стон. Генерала будто кольнуло что-то. Странно, сквозь шум голосов все услышали стон старой Ницы.