— Ой-ой-ой, — причитала она тонким голосом. В воцарившейся вдруг глубокой тишине слышен был не только ее плач, но и ее прерывистое дыхание. Генерал видел, как к Нице кинулись люди; и эта несчастная старуха, заголосившая ни с того ни с сего, успокоилась.
Если бы старуха и в самом деле успокоилась, как это показалось генералу, или если бы ее увели, все было бы в порядке и, возможно, генерал сидел бы там до полуночи или даже до утра, но старая Ница снова зарыдала. Ее плач заглушил все голоса, и веселье разом оборвалось. К старой Нице поспешили мужчины и женщины, но чем больше людей толпилось вокруг нее, тем громче она кричала. Музыканты начали было играть, но старая Ница заголосила еще сильнее, и инструменты смолкли, словно испугались.
Генерал видел, что в толпе происходит какое-то движение, но старая Ница вырвалась из нее, и прямо перед генералом предстало ее высохшее, желтое лицо, заплаканные глаза, ее совсем маленькое, худое тело. Что с ней? Что ей нужно? Почему она плачет? — спрашивал неизвестно кого генерал. Но никто ему не ответил. К старухе бросились две женщины, они взяли ее под руки и хотели увести, но она закричала, вырвалась и снова подошла к генералу. Он увидел ее искаженное ненавистью лицо и совершенно растерялся. Она отчаянно жестикулировала, выкрикивала что-то прямо ему в лицо, а он стоял перед ней — бледный, как полотно, и ничего не понимал. Потом старуху оттащили от генерала, и она ушла.
Генерал продолжал стоять — никто не перевел ему слова старой Ницы, — они не подозревали, что священник знает албанский язык. Все столпились вокруг плачущей невесты и побледневшей, торопливо крестящейся хозяйки дома.
— Я же говорил вам, — сказал подошедший священник. — Нам не нужно было сюда приходить.
— Что случилось? — спросил генерал.
— Сейчас не время. Потом объясню.
— Вы были правы, — сказал генерал. — Я поступил необдуманно.
Вся толпа, казавшаяся вначале многоцветной шумной рощей, превратилась вдруг в суровый зимний лес. Мрачно покачивались головы, плечи, руки — словно сухие голые ветки, а затем над всем этим с резким «карр» взлетела тревога.
— Что им нужно, зачем они приходят на наши свадьбы? — сказал какой-то парень.
— Тсс, говори потише, неудобно.
— Что неудобно? — вмешался другой. — У них хватает наглости даже танцевать.
— Мы не можем их прогнать. Таков обычай предков.
— Какой обычай? А несчастная Ница, с ней как быть?
— Тихо, а то услышат.
— Даже если бы они и понимали по-албански, все равно бы сейчас ничего не услышали в таком шуме.
Генерал со священником ничего не услышали. Генерал отвел глаза от мужчин и парней и уставился на старух, их черные платки обрамляли лица, как траурные рамки; старухи стояли молча, словно предчувствуя новые беды.
Генералу стало страшно. Он уже раскаивался, что пришел сюда. Значит, забыть прошлое не так просто; старое было помянуто, а албанцы — мстительный народ. Ради чего он здесь оказался? Что за идиотская прихоть? До сих пор повсюду он ездил охраняемый законом. А сегодня вечером он вдруг расхрабрился. И зачем ему только взбрело в голову отправиться на эту свадьбу? Здесь он уже не был под защитой закона. Здесь могло случиться все что угодно, и никто не нес бы за это ответственности.
— Пойдем отсюда, — сказал он решительно. — Пойдем отсюда немедленно.
— Да, да, — сказал священник. — Они нас оскорбили. Эта старуха ругала нас последними словами.
— Значит, перед тем как уйти, мы должны им ответить. Что кричала эта старуха?
Священник не успел ничего сказать, как к ним подошел хозяин дома.
— Оставайтесь, — сказал он, жестом приглашая к столу. Затем он подал знак, и женщины принесли ракию и закуску.
Генерал со священником переглянулись, снова посмотрели на хозяина.
— Всякое бывает, — сказал старик, — но вы оставайтесь. Садитесь.
Поскольку стоять им было неловко, генерал и священник сели. Так они вроде меньше привлекали внимание.
Гости как будто успокоились и снова усаживались за столы. Рядом с генералом сел тот человек, что пытался переводить тосты.
Он объяснил, что старая Ница — выжившая из ума старуха, совсем одинокая, во время войны карательный батальон полковника Z повесил ее мужа. А ее четырнадцатилетнюю дочь полковник заманил в свою палатку, и наутро девочка утопилась в колодце. А на следующую ночь полковник пропал. Говорили, что вечером он снова пошел в дом Ницы, ведь он не знал, что девушка утопилась, а охрана дожидалась его снаружи. Он долго не возвращался, но у охраны был приказ ждать до самого утра. Утром в доме никого не оказалось, и неизвестно было, куда исчез полковник Z. Слухи ходили разные, поговаривали, что его срочно вызвали в Тирану, но на следующий день батальон отправился дальше.
Все это он рассказывал сбивчиво, путано, слова отзывались в голове у генерала, словно удары молота.
Снова заиграла музыка, но довольно долго никто не танцевал. Потом в круг вышли женщины. О старой Нице словно забыли. Генерал сидел за столом, точно окаменев, ничего не соображая. Глаза его вновь встретились с глазами священника.
— Что сказала эта старуха? — спросил генерал.
Священник пристально посмотрел на него своими серыми глазами, и генералу стало не по себе.
— Она сказала, что вы друг полковника Z и что она нас ненавидит.
— Я друг полковника Z?
— Да, так она сказала.
— Почему она так думает?
— Не знаю.
— Может быть, потому, что мы всех расспрашивали о полковнике, — сказал генерал задумчиво.
— Возможно, — сухо ответил священник.
Генерал еще больше помрачнел и погрузился в размышления.
— Я сейчас встану и скажу всем, что я вовсе не друг полковника Z и что мне, как военному, неприятно даже упоминание о нем.
— А для чего вам это нужно? Вы хотите доставить удовольствие этим крестьянам?
— Нет, — сказал генерал. — Я должен сделать это, чтобы защитить доброе имя и честь нашей армии.
— Неужто доброе имя нашей армии могла запятнать своей руганью эта старуха-албанка?
— Я хочу сказать, что не все наши офицеры тащили к себе в палатки четырнадцатилетних девочек, забыв о своей воинской чести, и не все они позволяли убивать себя женщинам.
Священник нахмурился.
— Не нам судить, — медленно произнес он. — Судить может только он, там, на небе.
— Они думают, что я его друг, — продолжал генерал. — Вы что, не видите, как они на нас смотрят? Оглянитесь вокруг. Посмотрите им в глаза.
— Вы боитесь? — сказал священник.
Генерал сердито взглянул на него, хотел ответить ему что-то резкое, но тут зарокотал барабан, и слова замерли у него на устах.
Генералу в самом деле стало страшно. Слишком далеко завело его сегодня сумасбродство. Теперь нужно было осторожно отступать. Нужно успокоить как-нибудь этих дикарей. Нужно сразу отречься от полковника Z.
Внешне все было мирно, но генерал чувствовал, что внутри этого клубка что-то назревает. Люди переглядывались, перешептывались. В коридоре, рядом с пальто и гунами, на вбитых в стену гвоздях висели ружья гостей. Священник рассказывал ему, что у албанцев на свадьбах часто случаются убийства.
Нужно было что-то предпринять, пока не поздно. Если они просто так встанут и пойдут, то какой-нибудь пьяный может выстрелить им в спину. От собаки нельзя убегать, иначе она укусит. Отступать надо осторожно.
Генерал посмотрел вокруг мутными глазами, вновь окинул взглядом всех этих людей — движущихся, танцующих, смеющихся, опять увидел неподвижно сидящих старух, их суровые, отрешенные лица, напоминающие иконостас, и устало опустил голову.
Барабан продолжал глухо рокотать, хрипло заплакала гэрнета. Мужчины за столом затянули песню, и генерал явственно увидел, как мрак надвигается на горы, и услышал протяжную песню женщины; он напрягся — у него захватило дух от этой песни.
— По-моему, самое время уходить, — сказал генерал священнику.
Священник кивнул.
— Да, пора, — согласился он.
— Главное — уйти незаметно.