— Что за вздор! Я не могу ничего понять! Надо производить расследование!
— Тут нечего понимать, — повернулся Чернов. — Иван, мы предлагаем тебе условия, расскажи откровенно о твоих сношениях с полицией. Нам нет нужды губить тебя и семью.
Азеф услыхал в этот момент, как отворилась дверь, из школы пришли мальчики и, зашикав, Любовь Григорьевна повела их коридором на ципочках.
— Иван, скажи все без утайки. Разве ты не мог бы поступить так, как Дегаев? Ты мог бы больше, Иван.
Азеф ходил, молча. Голова была опущена.
— Принять предложение в твоих интересах.
Азеф не отвечал.
— Мы ждем ответа.
Азеф остановился перед Черновым, смотря в упор, в глаза, заговорил:
— Виктор, неужели ты можешь так думать обо мне? Виктор! — проговорил дрожаще. — Мы жили душа в душу десяток лет. Ты меня знаешь, также, как я тебя. Как же ты мог прийти ко мне с такими гнусными предложениями?
— Если я пришел, стало быть обязан прийти, — ответил Чернов, отстраняясь от Азефа.
— Борис! — проговорил Азеф, обращаясь к Савинкову. — Как же ты? Неужели ты, мой ближайший друг, ты веришь в эту гадкую выдумку полиции? Господи, ведь это же ужасно!
— Мы сейчас уйдем, Иван. Ты не хочешь ничего добавить к сказанному? Ты не хочешь ответить на вопрос Виктора Михайловича?
— Мы даем тебе срок до 12-ти часов завтрашнего дня, — проговорил Чернов.
— После двенадцати мы будем считать себя свободными от всяких обязательств, — подчеркивая, произнес Савинков.
Азеф стоял посредине комнаты. Он ждал, чтоб захлопнулась дверь. Он слышал любезный хохоток Чернова с Любовью Григорьевной. Слышал, что-то сказал Савинков. Дверь хлопнула. Тогда он сел за стол, схватился за голову и вместе со стонами почувствовал смертельную боль в висках, ему показалось, что он падает. Когда Любовь Григорьевна вошла в комнату, он лежал полутуловищем на столе на своих руках.
— Ваня! — вскрикнула она. — Ваня! Что с тобой!?
Азеф испуганно поднял голову. Волосы были смяты, глаза мутны, дики. Не смотря в лицо жены, схватив ее руку, он проговорил страшным хрипом:
— Они убьют, Люба, не впускай никого, ради бога, если я не уйду сегодня, убьют.
Любовь Григорьевна зарыдала. Азеф был страшен, ужасен в отчаянном животном испуге.
— Ну так как же, Виктор Михайлович?!
— Позвольте, товарищ...
— Так чего ж позволять, убить или не убивать?
— Убить. То есть нет. Невозможно! ЦК против, я член ЦК!
— Но он уличен?
— Но ведь Натансон еще не убежден?
— Товарищи, он убежит! — кричит истерически голос боевички Поповой.
— Виктор Михайлович, новый моральный удар, он убежит!
— Конечно может, конечно, я знаю. Но если убивать, не во Франции. Рисковать составом ЦК? Невозможно. Где-нибудь в Италии, снять виллу.
Кто-то отчаянно хохочет: — Почему именно в Италии?
— Боже, какой ужас! какой ужас! — рыдает Рашель.
— Рашель милая, успокойтесь.
— Все оплевано, втоптано в грязь, лучшее, светлое, Дора, Сазонов, Каляев.
— Уймите ее…
— Не убивать из-за спокойствия партийных бюрократов!!!???
— Ведь уже ночь, надо принять решение!
— Товарищи! — покрывает голос Чернова. — Ввиду сложности и невозможности найти выход, ЦК предлагает отложить вопрос!
— Но ведь он убежит! — кричит кто-то.
— Товарищи, с таким шагом нельзя торопиться. Поспешное убийство человека, занимавшего в партии пост, может вызвать смуту. Мы должны…
— Ваше мненье, Павел Иванович?
— У меня нет мненья. Убить. Отложить. Все равно. Можно убить сейчас же на глазах жены.
— Позвольте, но она верит в невиновность?
— Мать Татарова тоже верила.
— Товарищи! Завтра пленум! Отложим до завтра! Поставим дозор к квартире. Предлагаю товарищей Зензинова и Слетова! Кто за? Кто против? Все согласны?
— Я не согласен!
— Вы не согласны? Единогласно. Прекрасно.
И Чернов поспешно выбежал из квартиры.
Эта ночь в квартире Азефа была ужасна. Дети спали спокойно. Но вид освещенного камином кабинета Азефа был необычаен: стулья сдвинуты, ширмы повалены, на полу бумаги, вещи, дверь раскрыта. Растрепанный, в одной рубахе, в помочах Азеф торопливо пробегал кучи бумаг, часть утискивал в чемоданы, часть бросал в пылавший камин. В спальной у темного окна, дрожа, стояла Любовь Григорьевна.
Отрываясь от укладки, Азеф выпрямлялся, с лицом полным испуга говорил:
— Что, Люба? Все еще там? А?
— Ходят, — из темноты отвечала Любовь Григорьевна.