— В чем дело? Почему вы здесь? — закричал Чернов.
Савинков увидел гнев. Прыгнула рыжая борода, круглые, косые глаза метнулись в стороны.
— Я хотел видеть Гоца, его нет.
— Михаил уехал. В чем дело?!
— Азеф нас бросил. За нами началась слежка.
— Что вы мелите вздор! Иван на месте! Я знаю! Вы бежали с поста!
— Я прошу вас, Виктор Михайлович.
— Вы не смели! Вы сорвали дело! Вы обязаны беспрекословно повиноваться Ивану! Он начальник! Назначен ЦК! Вам было приказано быть в Петербурге! Вы должны быть на месте, чего б это ни стоило! — чем сильней кричал Чернов, визгливей становился крик, неуловимей разбегались глаза. Толстые ручищи вонзились в волосы. Чернов ходил возмущенными шагами.
— Чорт знает что!! В то время, как вы тут, Плеве порет крестьян, гонит людей в застенки, наполняет Сибирь лучшими людьми! Россия обливается кровью! да! кровью! — закричал он, топая ногами.
— Виктор Михайлович я хочу есть.
— Чего!? Что вы хотите?!
— Есть! Накормите, я ехал две недели без денег.
— А знаете что, — остолбенев, вскрикнул Чернов. — Вы, молодой человек, с наглецой! вот что!
Назавтра, за обедом Виктор Михайлович, смеялся прекрасным рядческим смешком. Приговаривал, посматривал с добродушием дяди.
— Да как же, голубок, согласитесь, сеяли рожь, а косим лебеду. Затеяли важнеющее партии дело, все в уверенности, Павел Иванович ведет, а вы авось да небось да третий кто нибудь. Да разве это дело, кормилец? Постойте, как Иван вас взгреет. Молодо зелено, то то и оно то вот. Что бы сказала Вера?
— Какая Вера?
— Как какая, Вера Николаевна Фигнер, — ответил Чернов, прожевывая шницель.
— Мальцейт! — проговорила пышная немка в телесах, зашуршав мимо Чернова и Савинкова. За ней прошли протороторившие француженки.
— А, скажите Павел Иванович, — говорил за кофе Чернов, — ну вот, скажем так, перешли вы к нам от социал-демократов, говорите, не удовлетворяет вас пробел в аграрном вопросе, ну а как же мыслите то, вот хотя бы по тому же вот аграрному вопросу, скажем? А? С литературой то едва ли знакомы? Ох, едва ли? Про французских утопистов то Анфантена, Базара, пожалуй и не слыхивали? И про производительные ассоциации Лассаля не довелось почитать?
Савинков пил кофе с ликером, прислушиваясь к дальней ресторанной музыке.
— Это верно, не слыхивал, — сказал он, улыбаясь монгольскими углями глаз, отхлебывая кофе. — В аграрных делах, не специал. Признаюсь.
— Не специал? — захохотал Чернов, тряся львиной шевелюрой, и шмыгая носом. — Так сказать, революционер на свой салтык? Так что ли? Плохо-с, что не специал, как же так, вы же член партии?
— Не по аграрным делам Вашего департамента не касаюсь. Бог там знает, сколько мужику земли надо? Вон, Толстой говорит, три аршина. Вы кажется предлагаете значительно больше.
— Так как же это, кормилец, Лев Толстой и прочее. Ведь это же стало быть индиферентизм к программе партии?
— Зачем? Просто приемлю, что по сему поводу излагаете вы, и ни мало вопреки глаголю. Не та специальность, Виктор Михайлович. Вы теоретик, вам и книги в руки. Я выбираю другое. Разделение труда — верный принцип достижений. Вам теория. А нам, разрешите, бомбы. Я ведь думаю, что ваш друг, Иван Николаевич тоже мало занят французскими утопистами?
— Аристократия духа, стало быть! Понимаю, понимаю! Такими мелочами, мол, не занимаемся, что там аграрные дела, нам бомбы подавай. Ну что же, что же, — быстрым говорком пел Чернов, — два стоят, два лежат, пятый ходит, шестой водит. Ну бутылочка то вся? Другую спрашивать то уж не будем.
Отставляя стул, Савинков говорил: — Я, Виктор Михайлович, собственно, народовол.
— Это зря, батюшка, зря, ни к чему, это история уж, история, да, да, пойдемте ка, пойдемте, и так заобедались.
В четверг в двенадцать еженедельно блиндированная карета министра Плеве вымахивала из дома на Фонтанке. Окруженная рысаками, велосипедистами мчалась стремительно черным лаковым кубом, мимо Троицкого моста, Дворцовой набережной к Зимнему дворцу.
Сквозь затуманенные стекла была видна фигура, плотного человека, смотревшего на белозамерзшую Неву.
Никаких препятствий на пути не встречала карета. Ее мчал рыжебородый кучер Филиппов, как мчат только русские кучера на русских орловских конях.
На этот раз из Женевы Савинков ехал не один. Ехал нервный с светлыми, насмешливыми глазами Каляев, крепкий, как камень, динамитчик Максимилиан Швейцер, такой же крепкий, только румяный и веселый Егор Сазонов, колеблящийся Боришанский, больной экземой Алексей Покотилов. Ехал и сам Иван Николаевич.