Женщина показалась Савинкову полной отчаяния.
— Пожалуйте, — склонился татарчонок у кабинета.
Дверь закрылась. Из-за стола встал высокий русский барин с длинной, кудряватой бородой.
— Павел Иванович? Не узнаете? — проговорил Покотилов, пожимая руку.
— Чорт знает, что такое, на расстоянии двух шагов, четыре часа говоря с вами, не узнал бы.
— Тем лучше. Это меня радует. Я непьющий. Но тут приходится. Вы разрешите?
— Благодарствуйте, — подставил Савинков узкогорлый бокал.
Из зеркал глянули на Савинкова два изысканных русских барина. Один с бородой, очень русский. Другой бритый, с монгольскими смеющимися глазами, похожий на молодого кюре.
— До чего тут зеркала исчерчены, заметили? Столетиями упражнялись.
— Пробовали алмазы. Поджидая вас, все читал надписи, довольно забавно.
Савинков встал, подошел к зеркалу, в глаза бросилась сделанная размашистым пьяным почерком надпись во все зеркало — «Любовь» и неразборчиво.
— Можно попробовать и мой. — Савинков черкнул сперва, потом перечеркнул надпись «Любовь» надписью «Смерть». Но вышло плохо и он, смеясь в зеркало, отошел.
— Вы видались с Иваном Николаевичем?
— Да.
— Иван Николаевич сказал: вы, я и «поэт» завтра выезжаем в Петербург. Швейцер выехал, Егор уж на месте.
— Да, да Иван Николаевич говорил. Сведения и наблюдения будут передаваться вам, вы будете непосредственно…
Но вдруг за стеной грянул хор с топотом ног, визгами и тут же полетела бьющаяся посуда. Заплясало много ног. Среди гика, свиста, словно тысячи веселых балалаек, выговаривал хор — «Ах, ты барыня, ты сударыня».
— Должно быть купцы, с размахом, — улыбнулся Савинков, любивший визг, пенье, хлопанье бутылок.
— Стало быть связь с Иваном Николаевичем будет у вас?
— У меня. Сазонов и Мацеевский станут извозчиками. Каляев пойдет в разнос с папиросами. Вы и Швейцер — приготовление снарядов.
— Да, да, — отпил глоток шампанского Покоти-лов, прислушиваясь к несмолкавшему кутежу.
Было странно, что женевский эмигрант «товарищ Алексей», которого знал Савинков, сидит русским барином с бородой и из чужой бороды идут голос и мысли эмигранта Покотилова.
— Павел Иванович, конечно я подчиняюсь дисциплине и распоряжениям Ивана Николаевича, — он прекрасный организатор, хороший товарищ, но поймите для меня будет ужасно, если и теперь меня обойдут.
— То есть как?
— Вы подумайте, — тихо говорил Покотилов, — хотел убить Боголепова, был совершенно готов, все было решено, я приехал из Полтавы в Петербург, записался уж на прием к нему и вдруг Карпович меня предупреждает. Я стал готовиться на Сипягина, на него пошел Балмашов. Я ездил в Полтаву к Гершуни, просил, было решено — я убью Оболенского, вдруг узнаю, что не я, а Качура, Качура рабочий, ему предпочтение.
Покотилов слишком жарко говорил, слишком близко приближал лицо. На лбу Покотилова от экземы выступили мелкие капли крови.
— Павел Иванович, вы понимаете? Я не могу больше. У меня не хватает сил. Я измучен. Бомба на Плеве должна быть моей. А я вижу, Иван Николаевич относится с недоверием.
— Откуда вы взяли?
— Мне так кажется. Я прошу, поддержите меня. Я буду приготовлять бомбы, но этого мало, я хочу сам выйти, понимаете, сам?
— Понимаю.
— Ну вот. Поддержите? Покотилов положил на руку Савинкова тонкую белую руку.
— Поддержу.
— Ну тогда за успех, — улыбнулся Покотилов. Оба подняли бокалы.
— Вы верите? — сказал Савинков.
— Безусловно, — обтирая губы, проговорил Покотилов, — вы знаете Ивана Николаевича? С ним неуспеха быть не может. Он расчетлив, точен, хладнокровен и очень конспиративен, это важно. Я убежден, что убьем. Только трудно ждать. Я храню динамит. Жить с динамитом в ожидании невыносимо.
— Теперь уж недолго. — Савинкову не хотелось, чтоб Покотилов говорил на болезненную тему тоски ожиданий. — Может перейдем в зал? — сказал он, — а то как бы не показалось подозрительным, сидим вдвоем? Иль может пригласим девочек, вы как?
Покотилов сморщился.
— Не стоит, — сказал он, — я уж хочу ехать, пора, хотя знаете, у меня безсонница, поэтому я и выпил больше обычного. Раньше четырех не засыпаю.
Савинков, проводил Покотилова до двери. Вернувшись, сидел один, допивая бокал, потом закурил и позвонил.
Вошел татарин.
— Кто эта певица, в красном, когда я вошел?
— Шишкина.
— Пригласи ее.
— С гитаристами?
— Нет, одну.