Во время длительной и серьезной болезни генерала Алексеева (с начала ноября 1916 года до середины февраля 1917 года) приехали к нему в Крым, где он тогда находился, представители некоторых думских и общественных кругов. «Они совершенно откровенно заявили, - пересказывал это событие Деникин, - что назревает переворот. Как отнесется к этому страна, они знают. Но какое впечатление произведет переворот на фронте, они учесть не могут. Просили совета. Алексеев в самой категорической форме указал на недопустимость каких бы то ни было государственных потрясений во время войны, на смертельную угрозу фронту, который, по его пессимистическому определению, и так не слишком твердо держится, и просил во имя сохранения армии не делать этого шага. Представители уехали, обещав принять меры к предотвращению переворота.
Не знаю, какие данные имел Михаил Васильевич, но он уверял впоследствии, что те же представители вслед за ним посетили Брусилова и Рузского и, получив ответ противоположного свойства, изменили свое первоначальное решение: подготовка переворота продолжалась».
Имена общественных деятелей не были упомянуты Деникиным. Но со временем стало очевидным, что здесь были замешаны и Гучков, и князь Львов, на которого определенно указывает историк русской революции С. П. Мельгунов.
Тот факт, что генерал Алексеев не донес о заговоре государю, как того требовал долг присяги, свидетельствует о степени недоверия к старой власти, возможности сдвинуть ее с мертвой точки. Эта глубокая тревога коснулась даже высшего командования, даже ближайшего помощника императора в Ставке. Вопрос в конце концов, ставился ребром: что выше - верность престолу или родине? Алексеев служил не той или иной форме правления, он служил родине. По-видимому, у Алексеева опускались руки от сознания безнадежности вырвать царя из вредного окружения и изолировать его от пагубного влияния императрицы. Получался какой-то заколдованный круг, из которого, казалось, не было выхода.
Возможно, что Алексеев, утратив веру в старое правительство, решил молчать, опасаясь пагубных последствий, которыми разгром организаций Гучкова и князя Львова грозил армии. В случае разоблачения подпольной работы руководителей Военно-промышленного комитета, земских и городских союзов разгром этих организаций был неизбежен. При всей своей слабости царское правительство не могло не реагировать на такой заговор.
Но это лишь догадки и предположения.
Осторожный генерал Алексеев не оставил истории ключа к тайне своих мыслей и переживаний. Однако нет сомнения, что внутренняя борьба сложных чувств, принципов и понятий глубоко потрясла душу старого солдата. И, быть может, последний этап жизни генерала Алексеева - когда после захвата власти большевиками он решил зажечь факел сопротивления, «чтобы была хоть одна светлая точка среди охватившего Россию мрака», - явился тем путем, который он сознательно избрал для искупления ошибок вольных и невольных, ибо сказано в Писании: кому много дано, с того много взыщется, а Алексеев был человеком глубоко верующим и религиозным.
Когда отрекшийся царь вернулся на несколько дней из Пскова в Могилев, чтобы проститься с чинами Ставки, генерал Алексеев встретил его с уважением и вниманием, подобающими императору. Он отдал распоряжение, чтобы в эти дни в Ставке жизнь шла по-прежнему, чтобы царские портреты остались на прежних местах. В почтительном обращении с бывшим императором не промелькнуло и тени заискивания перед новой революционной властью в столице.
Во время прощального приезда государя в Ставку произошел чрезвычайно любопытный случай, который А. И. Деникин записал со слов генерала Алексеева.
«Никто никогда не узнает, какие чувства боролись в душе Николая II - отца, монарха и просто человека, когда в Могилеве, при свидании с Алексеевым, он, глядя на него усталыми, ласковыми глазами, как-то нерешительно сказал:
– Я передумал. Прошу Вас послать эту телеграмму в Петроград.
На листке бумаги отчетливым почерком государь написал собственноручно о своем согласии на вступление на престол сына своего Алексея…
Алексеев унес телеграмму и…не послал. Было слишком поздно: в стране и армии объявили уже два манифеста.
Телеграмму эту Алексеев, чтобы не смущать умы, никому не показывал, держал в своем бумажнике и передал мне в конце мая, оставляя Верховное командование. Этот интересный для биографов Николая II документ хранился затем в секретном пакете в генерал-квартирмейстерской части Ставки».
У некоторых историков в среде русской эмиграции сообщение это вызвало недоумение. Высказывались предположения, что свидетельство генерала Деникина было основано на недоразумении или ошибке, что, может быть, документ, который он видел и о котором говорил ему Алексеев, являлся бумагой, подписанной государем еще 2 марта в Пскове и не отправленной в Петроград, когда еще до отречения за себя и за сына в пользу брата Михаила Александровича Николай II сперва составил отречение в пользу сына Алексея. Однако этим догадкам противоречат очень веские соображения. Генерал Деникин обладал отличной памятью. Он отчетливо запомнил поразившую его здесь нерешительно-изменчивую черту в характере бывшего монарха, в характере, так трагично отразившемся на судьбах России. Бумагу, написанную государем, он видел лично и сам передал ее бывшему генерал-квартирмейстеру Ставки - генералу Юзефовичу на хранение в пакете секретных бумаг Ставки. В передаче сведений, сообщенных ему Алексеевым, особенно ввиду их исторического интереса, Антон Иванович действовал с щепетильной точностью и с полным сознанием своей ответственности перед историей. Наконец, что очень важно, свидетельство генерала Деникина подтвердил потом совершенно посторонний человек, полковник Д. Н. Тихобразов, бывший тогда помощником начальника оперативного отделения Ставки и случайно оказавшийся свидетелем этого происшествия. Неопубликованные воспоминания его находятся в архиве Колумбийского университета. В них Тихобразов не только подробно описывает разговор Николая II с Алексеевым, но и определенно указывает, что разговор этот имел место в Могилеве 4 марта, то есть двумя днями позже подписания в Пскове документов об отречении.
Неотправленная телеграмма последнего императора никогда и нигде в печати не цитировалась.
Исчезла ли она? Была ли уничтожена? Так или иначе, дальнейшая судьба этого таинственного документа неизвестна.
Генерал Алексеев не оставил записок, разъясняющих свои отношения с теми, кто готовил дворцовый переворот. Но и они, участники подпольной работы, предпочли обойти этот вопрос молчанием. Почему?
Ответ на этот вопрос кроется в той резкой перемене, которая произошла в психологии многих действующих лиц и свидетелей февральской революции. Сперва революцию широко приветствовали. На участии в ней многие пытались делать политическую и административную карьеру. Но когда осенью 1917 года надежды февраля завершились катастрофой и провалом, то среди русских либералов началась переоценка ценностей. О своей деятельности, направленной когда-то к свержению царского режима, люди стали замалчивать. В воспоминаниях, написанных в изгнании, многие политические эмигранты умышленно заметали следы того, чем когда-то гордились и хвастались. Оглядываясь на прошлое, историческую правду очень часто обходили молчанием.
Могилев, где находилась Ставка, был небольшим, тихим, живописным губернским городом, расположенным по обоим холмистым берегам Днепра. Название свое, по преданию, он получил от множества окружающих его могил и курганов, раскопки которых обнаружили древние и весьма редкие арабские монеты. До революции, с переездом Ставки в Могилев, небольшой и скромно обставленный дом местного губернатора был резиденцией государя. После отречения императора в этот дом переехали генералы Алексеев, Деникин, их адъютанты и секретарь. Водворилась там патриархальная простота без всякого церемониала.