И эти дети шли, ив батальоне того же генерала Боровского они стойко дрались и жертвенно гибли, как взрослые.
Тем временем генерал Корнилов принял решение окончательно оторваться от области Войска Донского.
Антон Иванович описал связанное с этим трагическое событие в Новочеркасске: «В конце января генерал Корнилов, придя к окончательному убеждению о невозможности дальнейшего пребывания Добровольческой армии на Дону, где ей при полном отсутствии помощи со стороны казачества грозила гибель, решил уходить на Кубань… 28-го послана (была) об этом решении телеграмма генералу Каледину.
29-го Каледин собрал правительство, прочитал телеграммы, полученные им от генералов Алексеева и Корнилова, сообщил, что для защиты Донской области нашлось на фронте всего лишь 147 штыков, и предложил правительству уйти.
– Положение наше безнадежно. Население не только нас не поддерживает, но настроено к нам враждебно. Сил у нас нет, и сопротивление бесполезно. Я не хочу лишних жертв, лишнего кровопролития, предлагаю сложить свои полномочия и передать власть в другие руки. Свои полномочия войскового атамана я с себя слагаю.
И во время обсуждения вопроса добавил:
– Господа, короче говорите. Время не ждет. Ведь от болтовни Россия погибла!
В тот же день генерал Каледин выстрелом в сердце окончил жизнь.
Калединский выстрел произвел потрясающее впечатление на всех. Явилась надежда, что Дон опомнится после такой тяжелой искупительной жертвы…»
Душевная драма Каледина принесла лишь временную и очень краткую вспышку надежды. Подъема, как говорил Антон Иванович, хватило лишь на несколько дней.
Корнилов временно задержал уход своей армии. Но 9 февраля он отдал приказ отходить за Дон в станицу Ольгинскую. Не был решен вопрос о дальнейших планах. Неизвестно, двинутся ли добровольцы на Кубань или в донские зимовники - степные хутора, разбросанные в юго-восточной части Донской области, куда коннозаводчики загоняли табуны своих лошадей в зимнюю стужу.
А большевистские войска под командой В. А. Антонова-Овсеенко двигались на Дон, входившие в них отряды под начальством Р. Ф. Сиверса постепенно охватывали Ростов. В предместье города рабочие подняли восстание.
«Мерцали огни брошенного негостеприимного города, - вспоминал Деникин свой уход из Ростова, -слышались одиночные выстрелы. Мы шли молча, каждый, замкнувшись в свои тяжелые думы. Куда мы идем? Что ждет нас впереди?
Корнилов как будто предвидел ожидавшую его участь. В письме, посланном друзьям накануне похода, он говорил с тревожным беспокойством о своей семье, оставленной без средств на произвол судьбы среди чужих людей, и о том, что больше, вероятно, встретиться не придется…»
Не менее мрачные думы должны были тревожить Антона Ивановича. Скрытный в личной жизни, он счел излишним посвящать посторонних людей в те острые и болезненные чувства, которые тогда переживал, оставляя молодую жену. Что будет с ней? Увидятся ли они когда-нибудь? Не выдаст ли ее какой-нибудь негодяй большевикам на позор и смерть? Ведь никто за нее не заступится! Он не мог не мучиться этими жуткими вопросами. Однако мыслей своих он бумаге не доверил.
Но Ксения Васильевна поделилась воспоминаниями. Перед уходом добровольцев она умоляла мужа взять ее с собой. Он наотрез отказался. В тот же день она случайно встретила генерала Корнилова. Видя ее расстроенной, в слезах, он спросил Ксению Васильевну, в чем дело? И, получив ответ, пообещал переговорить с Деникиным. Но Антон Иванович был тверд в своем решении. Он сказал Корнилову, что присутствие жены в обозе свяжет его по рукам как раз в то время, когда все его мысли и силы должны быть направлены к одной цели - борьбе с противником, Корнилов понял и не возражал.
Под девичьей фамилией Ксения Васильевна поселилась в Ростове в меблированной комнате в доме, принадлежавшем богатой армянской семье. Она была в полном одиночестве. В Ростове никого не знала я на ее счастье, никто не знал, что она жена генерала Деникина.
Из Ростова генерал Алексеев написал письмо своим близким. В этом письме есть несколько строк, которые выразили весь смысл начатого Алексеевым дела: «Мы уходим в степи. Можем вернуться только, если будет милость Божья. Но нужно зажечь светоч, чтобы была хоть одна светлая точка среди охватившей Россию тьмы…»
Начинался Первый поход, героический этап белого движения.
15. Первый Кубанский поход
Добровольцы покинули Ростов в ночь с 9 на 10 февраля. Начинался путь в неизвестность.
«Мы уходили, - оглядываясь на прошлое, писал Деникин. - За нами следом шло безумие. Оно вторгалось в оставленные города бесшабашным разгулом, ненавистью, грабежами и убийствами. Там остались наши раненые, которых вытаскивали из лазаретов на улицу и убивали. Там брошены наши семьи, обреченные на существование, полное вечного страха перед большевистской расправой, если какой-нибудь непредвиденный случай раскроет их имя… Мы начинали поход в условиях необычайных: кучка людей, затерянных в широкой донской степи, посреди бушующего моря, затопившего родную землю. Среди них два Верховных Главнокомандующих русской армией, Главнокомандующий фронтом, начальники высоких штабов, корпусные командиры, старые полковники… С винтовкой, с вещевым мешком через плечо, вмещавшим скудные пожитки, шли они в длинной колонне, утопая в глубоком снегу… Уходили от темной ночи и духовного рабства, в безвестные скитания… За синей птицей.
Пока есть жизнь, пока есть силы, не все потеряно. Увидят светоч, слабо мерцающий, услышат голос, зовущий к борьбе, те, кто пока не проснулись… В этом был весь глубокий смысл Первого кубанского похода. Не стоит подходить с холодной аргументацией политики и стратегии к тому явлению, в котором все - в области духа и творимого подвига. По привольным степям Дона и Кубани ходила Добровольческая армия: малая числом, оборванная, затравленная, окруженная, как символ гонимой России и русской государственности.
На всем необъятном просторе страны оставалось только одно место, где открыто развевался трехцветный национальный флаг, это ставка Корнилова».
В первый день похода все командиры шли пешком. Один из проезжавших мимо всадников конного дивизиона остановился и предложил генералу Корнилову свою лошадь. «Спасибо, не надо».
Этим отказом Корнилов подчеркнул свое решение делить трудности похода наравне со всеми: с молодежью, заслуженными генералами и полковниками, с трудом передвигавшимися рядом с рядовыми солдатами в глубоком снегу.
С палкой в руке, в высокой папахе и полушубке с белым воротником Корнилов шел впереди колонны. Все, кого он вел тогда, внимательно всматривались в него, стараясь найти ответ на мучительный вопрос: сможет ли он вывести их из того тупика, в который загнала жизнь?
Деникин тоже внимательно всматривался в Корнилова. Он видел, что за спокойным хмурым выражением лица скрывалось «внутреннее бурное горение с печатью того присущего ему во всем - в фигуре, взгляде, речи - достоинства, которое не покидало его в самые тяжкие дни его жизни».
Он был рядом с Корниловым, его помощник, а в случае несчастья с командующим - его преемник. Здесь же находился начальник штаба Романовский.
У Антона Ивановича пропал чемодан с военным платьем и всей его теплой одеждой. С карабином через плечо, в сапогах с дырявыми подошвами, в черной шапке, в легком, очень потрепанном штатском городском костюме, мрачно шагал он по снегу. Костюм был все тот же, в котором он бежал из Быхова. В первый день Деникин сильно простудился. Простуда вскоре приняла форму тяжелого бронхита. На некоторое время ему пришлось перейти в повозку, тащившуюся где-то в хвосте обоза.
Уступив первенство Корнилову, организатор белого движения генерал Алексеев ехал в тележке. В той же тележке, в чемодане находилась вся скудная казна армии, около шести миллионов рублей кредитными билетами и казначейскими обязательствами.
– Не знаю, дотянем ли до конца похода, - с тревогой говорил Алексеев Деникину. Все сильнее мучила его болезнь, впервые давшая о себе знать осенью 1916 года, когда Алексеев, начальник штаба Верховного Главнокомандующего при последнем императоре, вынужден был уехать из Могилева на лечение в Крым. Приступы уремии доводили генерала иногда до бессознательного состояния. Через несколько месяцев, в сентябре 1918 года, эта болезнь свела его в могилу.