— Продолжайте, Василий Алексеевич!
— «...Во всё время нашего пребывания в Коби из окрестных селений продолжали поступать известия о чуме. Посему мною было принято решение семейство князя из крепости не вывозить. Почтеннейший Абубакар распорядился ввести карантинные меры.
Уже отбыв из Коби, получили мы страшное известие о нападении на крепость оравы лезгинцев. Сие неприятное известие сообщил нам небезызвестный тебе Йовта. Бандит этот со всею его шайкой был встречен нами уже по ту сторону гор. Я позволил себе предположить, что проходимец тащится на помощь всё тем же лезгинцам, но, поразмыслив, рассудил иначе. Не станет же он сообщать командиру регулярной части русской армии о нападении банды на дружественное России княжество, будучи сам сообщником бандитов. Не слабоумный же он?»
— Ну это с какой стороны посмотреть, — добавил от себя Сысоев и продолжил:
— «В завершение письма могу добавить лишь одно: Йовта не соврал. Коби действительно в осаде. Подтверждением тому является встреченный и разбитый нами отряд лезгинцев. Один из пойманных нами вояк сообщил, что направлялся в Коби на подмогу товарищам. Не туда ли следовал и Йовта с отрядом? Какие меры следует принять в этой сложной ситуации — решать тебе, Алексей.
Душевно преданный тебе Алексей Вельяминов».
Тяжёлое молчание повисло в генеральской горнице.
Ермолов медленно встал. Максимович подал ему раскуренную уже трубку. Генерал курил, отвернув лицо к темнеющему окну.
— Ходят слухи о Мустафе Ширванском, — тихо проговорил Мадатов, поглядывая на застывшую у окна фигуру командующего. — Болтают, будто он нанял войско. Хочет пожечь Грозную, пока она не достроена. Нашёл по эту сторону гор союзников и потатчиков.
— Я знаю, — коротко ответил Ермолов, не оборачиваясь.
— Говорят, Мустафа денег не жалеет. Даже пушки у него имеются, только пушкарей хороших нету...
— Ты храбрый воин, Рустэм, — вступил в разговор Аслан-хан. — И ты знаешь, что братский долг велит нам спасти Абубакара и его семью. Вырвать из лап свирепого врага. Подобно барсам бросимся мы, чтобы вонзить когти и клыки в тела врагов. Подобно орлам станем терзать и клевать поверженного противника!
— Ты начитанный и образованный человек, первейший мудрец в своём народе, — проговорил Ермолов. — Ты — поэт и отважный воин, Аслан-хан...
— И лучший из твоих друзей, Ярмул!
— О, да! Но мы не станем кидаться, подобно барсам. И орлиную отвагу выкажем по-другому.
— Мы готовы доказать свою преданность русскому царю и тебе, Ярмул! — Аслан-хан встал. В домашней одежде, пеший, без доспехов, человек этот являл собой живое воплощение воинственного духа природы этих мест. Он, словно обломок скалы, вынесенный с гор селевым потоком и временно нашедший успокоение на краю бездонной пропасти, готов был в каждый миг продолжить сокрушительное падение. Самойлов и Бебутов встрепенулись. Правая рука Фёдора привычно легла на рукоять шашки.
— Я не единожды выражал тебе признательность от имени государя императора и командования русской армией. Имею основания полагать, что и в будущем мы не раз удостоверимся в твоей отваге и преданности российскому престолу. Готовься к новому походу, Аслан-хан. Приказ получишь утром.
Гасан-ага вскочил. Самойлов и Бебутов поднялись вместе с ним.
— Пролитая мною кровь станет залогом верности моего народа русскому царю.
— Кто позволил тебе, Гасан, говорить от имени народа? — оглушительно прошептал Аслан-хан. — Ты — полковник русской армии, ступай в свой отряд. Проверь, готовы ли воины и их кони к предстоящему нам опасному походу во славу Аллаха и русского царя. Добросовестно нести службу — вот высшая доблесть офицера. Выполняй приказание!
Лицо Гасана-аги сделалось зеленее стяга конного полка, которым он командовал. Не разбирая дороги, роняя на пол предметы меблировки, младший брат суверенного владетеля Кураха кинулся вон из апартаментов командующего русской армией.