Он очнулся от воспоминаний глубокой ночью. Выглянула ущербная луна, постояла средь неба и скрылась за бегущими холодными облаками. Что происходило в его доброй и открытой душе? Какая буря мыслей терзала его?..
Но вот он склонил голову на брус внизу окна и незаметно для себя уснул.
Низкое солнце ударило ему в глаза. Петух всхохлатил голову и с криком побежал через двор. За петухом появился спугнувший его Федул.
— Батюшки-светы! — завопил он. — Барин-то мой, никак, через трубу печную убежал!..
Солдат послушливо бросился в сторону. Федул тотчас мелькнул у окна, бросив записку. Ермолов разгладил мятую бумагу:
«Будьте осторожны с Линденером. У него презренное свойство не щадить никого.
Друг по «канальскому цеху».
Почти тотчас же явился Огранович с приказанием отвезти Ермолова на суд в Калугу к Линденеру.
Сряды были недолги. Невзирая на жестокие морозы, преступника везли в открытом возке, причём на облучке сидели двое солдат с обнажёнными саблями.
Ермолов не ожидал себе лёгкой участи. Вина его заключалась не в одной принадлежности к «галере». Он был повязав родственными узами с руководителями — Каховским и Зыбиным, жена последнего приходилась Ермолову родной тёткой. А кроме того, у императора подполковник находился на дурном счету из-за плохого отношения Павла к его отцу — Петру Алексеевичу. Родственники же Каховского были близки к ненавистному для царя Потёмкину…
Приезд Ермолова под конвоем в Калугу возбудил в городе всеобщее любопытство. Между тем Линденер, будучи нездоров, приказал привести Ермолова к себе в спальню.
Главный «клоп» Павла Петровича, маленький, веснушчатый и очень рыжий человечек в кружевной батистовой рубашке, возлежал под пунсовым одеялом на огромной пышной постели. Две миловидные девушки в крахмальных наколках посылались за лекарствами, бульоном, горячим пузырём, поганым горшком, очиненными гусиными перьями, носовыми платками, малиновым вареньем, горчицей для прикладывания к пяткам. Линденера застудили декабрьские Варварины морозы. Трещит Варуха, береги нос да ухо!
— Государь-император всемилостивейше изволил давать тебе высочайшее прощение, — ломая язык, сказал Линденер Ермолову.
В тот самый день, 28 ноября, когда подполковник был арестован в Несвиже, последовало повеление Павла о полном прекращении дорогобужского дела.
— Я благодарен его величеству, — отвечал Алексей Петрович, — но, право, никакой вины за собой не вижу…
— Ах эта нетерпеливая молодость! Я ведь и сам был молодым, — отечески покачал головой в теплом колпаке Линденер, высовывая из-под одеяла худую синюю ногу, на которую девушка ловко надела шерстяной носок с сухой горчицей. — Но ведь ты собирал у себя молодых офицеров?
Признайся!
— Что ж, ваше высокопревосходительство, — возразил Ермолов, — в этом преступления нет. У холостяка и гости все холостёжь…
Предупреждённый о коварстве Линденера, он решил отрицать свою вину и на все вопросы о тайных замыслах Каховского отвечать, что ни о чём не имеет понятия.
Не скрывая своего разочарования, Линденер сказал:
— Хотя видно, что ты многого не знаешь, советую тебе отслужить перед отъездом молебен о здравии благодетеля твоего — нашего славного государя…
Ласково прощаясь с подполковником, он сообщил ему, что все арестованные бумаги будут возвращены смоленским комендантом.
— Между этими бумагами, — добавил Линденер, — недостаёт журнала и нескольких чертежей, составленных тобою, Алексей Петрович, во время пребывания твоего в австрийской армии в Италии и в Альпийских горах… Знай же, что их изволит теперь рассматривать лично его величество государь-император…
В смятении Ермолов покинул покои временщика. Приняв во внимание советы многих, утверждавших, что если им не будет отслужен молебен, то он неминуемо подвергнется новым преследованиям, Ермолов против своей воли исполнил приказание Линденера.
Прошло немногим более двух недель, как, воротясь в свою роту, он был вызван к шефу батальона Эйлеру. Ермолову приказали отправиться в Петербург с фельдъегерем, нарочно за ним присланным. Было объявлено, что государь желает его видеть.
Ермолову дали два дня на приготовления к новой дороге. Он братски простился с Голицыным и Ограновичем, радуясь блеснувшей ему фортуне. В двадцать один год от роду, при пылком воображении, удостоенный прощения государя, Ермолов отдался во власть простодушных мечтаний. Перед его глазами было быстрое возвышение людей неизвестных, среди которых многие показали своё ничтожество…