В полутёмной зале перед венецианским зеркалом очень низкорослый юноша, кудрявый, курносый, с редкими усиками, с неудовольствием глядя на своё отражение, то подымался на цыпочки, то опускался на пятки. Догадавшись, что это его двоюродный брат Денис, сын Василия Денисовича Давыдова, приехавший в Петербург с надеждою стать кавалергардом, Ермолов не мог сдержать добродушного смеха:
— Нет, дружок, так не подрастёшь, сколь себя ни вытягивай! Напрасный труд…
Юноша сверкнул на него быстрыми глазками из-под густых чёрных бровей и сжал кулаки:
— Я не позволю над собой смеяться, сударь!..
— Надеюсь, Денис, ты не будешь требовать сатисфакции у своего брата! — В залу, улыбаясь, вошёл Каховский.
Он очень изменился за время заточения в Динамюндской крепости, побледнел, кашлял, жаловался на боли в груди. Павел Петрович не только лишил Каховского здоровья, но и подорвал его состояние: по приказу императора село Смоляничи, с библиотекой и физическим кабинетом, было продано с публичного торга, причём каждый том и каждый инструмент продавались порознь; Линденер присвоил из вырученной суммы двадцать тысяч рублей, а смоленский губернатор Тредьяковский — пятнадцать…
— Мира, мира прошу, Денис! — Ермолов протянул крупную руку юноше. — Отличай, как учили древние римляне, дружескую шутку от злобной сатиры…
Отвечая на рукопожатие, тот от смущения зарделся, смуглое лицо залил вишнёвый румянец.
— Я, право, не знал… — пробормотал он. — Так давно хотел познакомиться, столько наслышан…
— Ну вот и прекрасно, — обнял Каховский за плечи Дениса. — А теперь, господа, прошу к столу, нас ждёт обед.
За кушаньями Ермолов, желая ободрить юношу, обо многом рассказывал — вспоминал походы в Польшу, стычки с французами в Италии, военные приключения на Кавказе; не касался он только несчастных лет своих, проведённых в ссылке. Денис Давыдов глядел на него влюблёнными глазами. Едва семнадцатилетний, он видел в двоюродном брате идеал воина и горел желанием поскорее надеть мундир.
— Что ж, брат, — выслушав после обеда его исповедь, посоветовал Ермолов, — коли решился — будь настойчивее в достижении цели. Помни завет Горация: карпе дием — лови день!..
Теперь утрами оба они отправлялись по канцеляриям, добиваясь службы.
9 июня 1801 года о Ермолове было доложено государю Александру Павловичу. С трудом получил он роту конной артиллерии.
Впрочем, назначение командиром конноартиллерийской роты, последовавшее после хлопот майора Казадаева, было весьма лестным. В те поры в России существовал лишь единственный конный артиллерийский батальон, состоявший из пяти рот и расквартированный в Виленской губернии.
Военного губернатора и начальника Литовской инспекции Леонтия Леонтьевича Беннигсена Ермолов хорошо знал ещё по польскому и персидскому походам. Поэтому он охотно стал готовиться к отъезду.
В один из погожих сентябрьских дней в гостиную Каховского бурей ворвался Денис Давыдов. Его смуглые щеки пылали, глаза двумя звёздочками сверкали из-под красивых густых бровей.
— Принят! Принят, братцы! — восторженно закричал он ещё с порога Ермолову и Каховскому. — Отныне я эстандартюнкер кавалергардского полка! И какое совпадение, господа! Возвращаясь сюда, я встретил у Летнего сада — вы никогда не догадаетесь кого! — нашего государя-императора!
Он шёл один, без свиты, и я не могу удержать себя, чтобы вместе с прочими его подданными не прокричать ему троекратное «ура!». Нет, господа, это не человек, это божество!.
Ермолов ничего не ответил на это, а Каховский, улыбаясь одними глазами и сочувствуя юношеской радости Дениса, только сказал:
— Ну что ж, Денис, дай бог, чтоб слова твои оказались вещими… Дай-то бог…
2
Император Александр Павлович остался в памяти многих, близко знавших его, чем-то вроде сфинкса или даже двуликого Януса. И это не случайно. Судьба поставила его сызмальства между бабкою и отцом как предмет ревности и спора. Когда Александр родился, Екатерина II взяла его у родителей на своё попечение и сама занялась его воспитанием, называя: «Мой Александр», восхищаясь красотой, здоровьем и добрым характером ласкового и весёлого ребёнка.
Выросши бабкиным любимцем, Александр не мог уйти и от влияния родителей. Он видел, какая бездна разделяет большой двор Екатерины II и скромный гатчинский круг его отца. Чувствуя на себе любовь и бабки, и Павла, Александр привык делать светлое лицо и там, и тут. У бабки, при большом дворе, он умел казаться любящим внуком, а переезжая в Гатчину, принимал вид сочувствующего сына.