Воздух пропитан едким, тошнотворным запахом горелого человеческого мяса.
Заключенные, стоя возле здания, промокли до нитки и дрожали от холода.
Стоять пришлось очень долго.
Совсем рассвело.
Наконец колонну пересчитали и партиями по 40–50 человек стали загонять внутрь здания, в раздевалку. Тут приказали раздеться догола и всю одежду уложить в бумажные мешки. Затем всех постепенно перегнали в другую комнату, где остригли, зарегистрировали и накололи тушью на левой руке выше локтя очередной лагерный номер.
С этого момента узник переставал быть человеком с именем и фамилией — оставался только номер.
Клейменных загнали в баню, где было так же холодно, как на улице. Мылись холодной водой, без мыла. Мучительная «санобработка» длилась до поздней ночи. Многие теряли сознание, иные падали замертво.
После банной пытки выдали одежду — полосатую рваную куртку, брюки, берет и деревянные колодки. Каждого заключенного заставили нашить на куртку красный треугольник с буквой «R» (русский) и тряпичный номер. На спине, в дополнение к номеру, был намазан красной краской крест.
Только после всего этого заключенных повели в блок.
Разразился ливень, сменившийся градом. С Карпат подул резкий ветер. Промокших, коченеющих узников не торопились пускать в барак. Их сперва пересчитывали, потом поодиночке впускали на регистрацию и отводили к трехъярусным нарам.
Карбышева поместили в блок № 11, в котором русских заключенных совсем не было. Связаться с кем-либо из своих он также не мог.
Но о нем не переставали думать друзья. Подпольщик В. М. Филатов узнал от работника «политабтайлунг» (так называемого политотдела комендатуры) о том, что Карбышев в лагере, и немедленно сообщил это комитету Сопротивления Биркенау.
Через «броткамеру» — хлебную кладовую — посылали Карбышеву продукты. Группа советских военнопленных во главе с полковником Никольским получила задание связаться с генералом и сделать для него все возможное.
Проникнуть в блок № 11 Никольскому не удалось. По карантинному полю «А» все время рыскали, как шакалы, эсэсовский врач, прозванный заключенными «Кобра», и его прислужники — они выискивали жертвы для газокамеры. Нельзя было допустить, чтобы больного Карбышева довели до полного физического изнурения и отправили на «селекцию», а оттуда, как было заведено у фашистов, в крематорий.
Обеспокоенный создавшимся положением, подпольный комитет поручил Валентину Филатову и Алексею Родкевичу проверить, поступают ли предназначенные для генерала продукты из «броткамеры» и каково состояние здоровья Дмитрия Михайловича. Подпольщики с риском для жизни выяснили, что генералу необходимо срочное лечение, а продукты, посылаемые ему, доходят не полностью или заменяются менее питательными.
Что делать?
Оставалось одно: договориться с врачом из заключенных о переводе Карбышева с поля «А» в общелагерную больницу. Но сразу такой перевод невозможно было осуществить. Понадобились усилия многих людей.
В это же время и Николай Леонтьевич Белоруцкий, о котором читатели уже знают — он был вместе с Карбышевым в Хаммельбурге и Флоссенбюрге, — разыскал генерала и сумел с ним повидаться.
«Дмитрий Михайлович, измученный и больной, лежал в блоке № 11 на нижней полке трехъярусных нар. Сверху на него сыпалась из матрацев древесная стружка. В душном, переполненном до отказа узниками помещении стоял полумрак, и находившихся в блоке людей трудно было разглядеть. Но Дмитрий Михайлович первый заметил меня и, обрадованный, громко окликнул:
— Леонтьевич, это вы?
— Да, я, Дмитрий Михайлович!
После взаимных приветствий и расспросов Карбышев рассказал о Майданеке, тяжелой эвакуации в Освенцим и Биркенау. Коснулись и последних военных событий на фронте. Карбышев сразу оживился, с радостью говорил о том, как гонят фашистских захватчиков, выметают за пределы нашей Родины, как успешно наступает Красная Армия в Белоруссии и Прибалтике.
Перед тем как попрощаться, Дмитрий Михайлович сказал:
— Сердце мое не нарадуется. Успехи нашей армии действуют на меня лучше целительного бальзама. Как узнаю очередную сводку — чувствую прилив сил и энергии. Держусь одним желанием, одной мечтой — дожить до радостного дня полной победы над фашистами.
В барак вошел блоковой, поляк по национальности. Карбышев, встревоженный, быстро поднялся с нар, надел на голову арестантский берет, а поверх полосатой куртки такой же „мантель“ — подобие пальто, и вышел вместе со мной из барака во двор. Было заметно, что Дмитрий Михайлович чем-то расстроен. Я спросил, в чем дело, он ответил: