Близость Владимира Карбышева к группе Александра Ульянова и сочувствие ей подтверждается и прямыми уликами, которые послужили поводом к его аресту и осуждению.
1 марта 1887 года по России разнеслась весть о неудачном покушении на Александра III. Девять студентов-террористов были схвачены жандармами. Черносотенная печать требовала беспощадной расправы с ними.
Вслед за правительственными газетами по стране разлетелись тысячи подпольных листовок и прокламаций. Кто их составлял и распространял? Разные по тексту, отпечатанные на гектографе или мимеографе, а то и написанные от руки, они призывали народ протестовать против готовящейся казни отважных революционеров.
Прокламации появились и в Казани. Наклеенные на афишные тумбы, заборы, фасады зданий «присутственных мест», они звали к продолжению революционной борьбы. Свыше двухсот прокламаций фискалы обнаружили только в университете.
Курсовой инспектор факультета, служивший одновременно осведомителем охранки, взял на заметку всех, кого он подозревал в составлении и распространении подпольной литературы.
В свой кондуит он внес и Владимира Карбышева. Запросил также университетскую библиотеку: не состоит ли Владимир в ней и если да, то что читает, какие книги им взяты?
Пока инспектор подбирал ключи для изобличения заподозренного им студента, штатные агенты охранки опередили дилетанта. Они набрели на след подпольщика Николая Баранова. Внезапно нагрянули к нему на квартиру, произвели обыск. Обнаружили два гектографа, около трех фунтов шрифта и различные приспособления для печатания, в том числе и химический состав, употребляемый при тайнописи.
Из устроенного в стене тайника были извлечены рукопись «К противникам русского государственного строя», программа труппы «Освобождение труда», гектографированные отрывки из брошюры «Варшавский процесс 29», пачка воззваний и… письмо.
В нем-то, в этом письме, оказался между строк текст прокламации, написанный химическими чернилами, с подробным описанием покушения на царя Александра III 1 марта 1887 года. Заканчивался листок призывом к продолжению борьбы. Как видно, это был оригинал той самой прокламации, которая распространялась по всему городу.
Жандармам оставалось выяснить, кто же автор письма. От Баранова они не сумели добиться нужных показаний. Он держал себя на допросах дерзко. Никого не выдал. Признался виновным в гектографировании и распространении брошюр против самодержавия. Объяснил, что делал это сознательно. Он считал своим долгом везде, где бы он ни жил, «пропагандировать свои убеждения и вовлекать в борьбу с самодержавием все новые силы».
— А от кого вы получали, сударь, рукописи гектографированных брошюр? — допытывался следователь. — Почерк-то не ваш. Зачем же усугублять свое положение и брать на себя чужую вину?
— Я нарочно изменял почерк, чтобы оставаться инкогнито!
— Отлично, сударь! — продолжал следователь. — Надеюсь, однако, самому себе вы письма не посылали… Да и в нем почерк не ваш… Чье же оно?
— Откуда мне знать? Видите сами — письмо без подписи… Следовательно, я не являюсь его автором. Его писал кто-то другой…
Следствие зашло в тупик. Но опять услужили жандармы. Ими была установлена слежка за квартирой арестованного Баранова. Вскоре явился туда студент Казанского ветеринарного института Листов. Его схватили. Обыск в комнате Листова не прибавил никаких улик. Ничего предосудительного у него не нашли. Случайный знакомый?
Жандармы заглянули в соседнюю комнату. Ее занимал студент местного университета Владимир Карбышев. Сын казачьего офицера до сих пор был у полиции вне подозрений. Жандармы даже извинились за вторжение.
И Владимир совсем не ждал непрошеных гостей. Его никто не успел предупредить об аресте Баранова и провале связного Листова. Обыск застиг его врасплох.
У Владимира нашли не только запрещенную литературу, но и незаконченные рукописи, явно предназначенные для гектографирования.
В «предварилке» началось следствие.
— Откуда у вас брошюра «Варшавский процесс двадцати девяти»?
— Занес какой-то студент, посоветовал почитать… Имени не упомню.
— А «Царь-голод»?
— Кто-то забыл у меня, а кто — право, не знаю…
— Зачем студенту-медику надобно переписывать речь польского преступника Варынского, произнесенную им на суде?