Обе записки должен был отвезти Грассе. С Домбровским остался Рульяк. Они спустились вниз, в лазарет. Домбровскому сделали перевязку, и ему стало немного легче. Теперь он мог двигаться без посторонней помощи. Не слушая доктора, он вышел с Рульяком на площадь перед ратушей.
Оставалось одно последнее дело.
— Ты слыхал, Рульяк? Они не хотят будить Париж, — сказал Домбровский, останавливаясь под фонарем, чтобы лучше видеть лицо Рульяка. — Версальцы будут занимать улицу за улицей… Квартал за кварталом… И город будет спокойно спать. А завтра парижане проснутся и тоже ничего не будут знать, пока версальцы не появятся у них под окнами.
— Нужно разбудить людей, — убежденно сказал Рульяк. — Мало ли что они приказывают. — Он вдруг начал ругаться: — К чертям собачьим все их приказы! Раньше они о нас не думали, а теперь приказывают.
— Довольно разговоров! Надо ударить в набат. Всю ответственность я беру на себя. Я первый раз в жизни нарушаю приказ, и то, кажется, слишком поздно… Ну да ладно… Отправляйся в штаб. — Домбровский объяснил Рульяку, что надо делать. — Чего еще? — сердито спросил он, видя, что Рульяк мнется, не уходит.
— Да вот… как же я тебя, гражданин, оставлю?
— Это что еще за нежности? — Домбровский криво усмехнулся. — Ты можешь вернуться в свой Бельвилль. Я уже не главнокомандующий, и ординарцев мне иметь не положено. Так что сделаешь дело — и домой спать.
Рульяк даже не счел нужным отвечать на такое нелепое предложение.
— Я должен знать, где мне найти вас, — настаивал он.
Домбровский подумал: ну что ж, пусть приходит утром в ратушу.
Вот и кончены все дела.
Где-то позади на чугунных стеблях, у подъезда ратуши, затерялись молочные гроздья фонарей. Домбровский медленно бредет по пустынным ночным улицам, придерживаясь за стены домов. Как он сразу вдруг ослабел. Ведь, в сущности, пустяковая рана, даже не рана, а контузия. Нет, дело не в ней. Только необычайное нервное напряжение позволяло ему работать последние недели почти без сна. Никто не подозревал, во что обходится ему это прославленное спокойствие. А теперь, когда напряжение спало, накопленная усталость нахлынула сразу. Ну что ж, надо попробовать устоять на ногах. Все, кроме него, знают, куда им идти, что делать. И он должен решить, что ему делать. Разговор с самим собой — самый тяжелый для человека разговор, ибо здесь нельзя лгать и недоговаривать. Никто не в силах помочь ему. У него самого должно хватить мужества сделать выбор.
Обессиленный ходьбой, Домбровский свалился на плетеный стул на открытой террасе какого-то уличного кафе. Над входом, поскрипывая, качался стеклянный бочонок. Улица, освещенная луной, была пуста, и четкие тени столиков лежали на панели.
— Поражение неизбежно…
Только сейчас, когда Домбровский произнес слово «поражение», гибель Коммуны открылась перед ним пропастью, куда рухнули все надежды.
Почему-то вспомнилось, как в штабе, урывая время от коротких часов сна, они мечтали о будущем: Фавье — он вернется на сцену. Пойдет пьеса о славной войне Коммуны, о том, как знамя ее поднимали один за другим департаменты Франции и как Версаль пал. И в этой пьесе Фавье — они хохотали — будет играть… Домбровского! «Вот, голубчик, когда заставят тебя промолчать всю пьесу. Болтун несчастный!» — посмеивался Грассе.
Грассе поступит учиться в Сорбонну. «Черт возьми, тогда каждый рабочий парень сможет быть студентом!» Фавье, комично передразнивая манеры Грассе-профессора, пищал, взобравшись на стул: «Граждане студенты, сегодня лекция о патологии. Вот перед вами в банке пойманное в версальских лесах невиданное чудовище, отвратительный выродок из породы подлецов, заспиртованный Шибздикус-Тьер…»
Ярослав? Он останется военным. Иной профессии для него нет. Он вернется на родину, умудренный опытом Коммуны. Какими детскими и наивными казались ему ошибки 63-го года. Все будет иначе! Он чувствовал себя артиллеристом у орудия, накрывшим цель в «вилку»: был перелет, был недолет, теперь он мог взять нужный прицел. За спиной у него будет свободная Франция — страна, которую он освобождал. Он твердо знал, что такие люди, как Верморель, Делеклюз, Варлен и тысячи парижских рабочих, — вся Франция поможет ему освобождать отчизну. А потом он хотел написать книгу о новой тактике войны Коммуны.
Ничего этого не будет. С ожесточением перечеркивал он свои надежды, которые должна была осуществить Коммуна. И чем больнее ему было, тем упорнее он становился.