— Пойдемте туда! Скорее, пока они еще держатся. Вы слышите? Это стреляют последние… Они там, у каменоломен… Скорее! Мы успеем еще умереть как коммунары, а не как трусы.
Артур схватил Врублевского за рукав, но тот стоял незыблемо, широко расставив ноги, по-бычьи наклонив вперед голову. На его багровой шее вздулись мускулы.
Артур метнулся к Рульяку.
— Луи, почему ты молчишь? Луи, опомнись, ведь мы с тобой парижане! Домбровский был поляк и не ушел, а мы спасаем шкуры. Где она, твоя клятва на площади Бастилии?
— Втроем не навоюешь… — мучительно вздохнул Рульяк, яростно скребя свои рыжие волосы.
Артур отшатнулся пораженный.
— Предатели! — сказал он с горечью. — Вы — предатели. Если бы Домбровский был жив, он расстрелял бы вас. А я так верил вам! — Он повернулся к Врублевскому. — Измена, слышите вы оба, — измена! Вы хотите долго прожить…
Он взял прислоненное к стене шаспо и, смеясь, направился к выходу.
— Назад! — сказал Врублевский. Артур, не оглядываясь, начал подниматься по ступенькам. Тогда Врублевский схватил его и бросил на нары. Артур, как кошка, перевернулся, вскочил на ноги. Подбородок его дрожал, зубы стучали.
— Мальчишка, — сказал Врублевский. Артур вдруг согнулся и лег, уткнув мокрое лицо в солому. Плечи его судорожно вздрагивали.
…Обрывками, сквозь вязкий кошмар его разгоряченного сознания стал доходить ровный, сдержанный бас Врублевского. Еще не постигая смысла слов, Артур погружался в эти спокойные звуки, ощущая их холодящую бодрость.
Имя Домбровского окончательно вытолкнуло его наверх из этого бредового состояния.
— …Они остались, прикрывая наш отход. Мы можем оправдать их смерть только своею жизнью, а не самоубийством. Жизнь твоя, Артур, принадлежит не Парижу, а родине. Это больше и труднее. Родина не нуждается в самоубийцах, как бы красиво они ни умирали. Ей нужны освободители и защитники. Ей нужны такие люди, которые вынесут всю тяжесть подполья, нищету и унижение эмиграции, смогут убежать, скрыться и снова вернуться. Домбровский бежал из ссылки, хотя восстание наше в Польше было разгромлено. Ты знаешь об этом, Артур?
— Знаю.
— Он не искал смерти, он говорил мне в те годы, что для революционера самое страшное не поражение, а невозможность продолжать борьбу. Неужели они победили нас и тут?! — спросил Врублевский. Он поднял Артура, посадил рядом с собою, другой рукой привлек к себе Рульяка. — Неужели вы сломлены? Так легко сдается тот, кто слаб или неправ. Коммуна удаляется не в прошлое, а в будущее. Умирать — это не выход. Это не занятие для солдата. Нельзя будет во Франции — будем бороться в Англии, в России и всюду — за новую Коммуну. За вашу и нашу свободу, как говорили русские друзья. Сегодня мы оказались слабее и отступаем. Конечно, отступать труднее, чем погибнуть, но только тот побеждает, кто умеет отступать и потом опять драться.
Цыплята. Они были слишком молоды. Он старался скрыть свою жалость к ним, ею не поможешь. Единственное, в чем они нуждались, это вера. Он, как мог, отстаивал их смятенные души. Каждому из них предстоял трудный путь, и они могли выдержать его только полные веры.
— Вы не знаете, за что же теперь бороться, но ведь борьба уже началась, — говорил Врублевский, — мы боремся с сознанием побежденных.
Один на чужбине, преследуемый врагами, ненавидимый своими соотечественниками-эмигрантами, потеряв друзей на баррикадах Парижа, в жалком рубище, без денег, не зная за последний месяц ни сна, ни отдыха, Врублевский олицетворял для них несгибаемое упорство настоящего воина революции. Откуда черпали силу все они — Домбровский и Делеклюз, Врублевский и Варлен?
Во имя чего они пренебрегали обычными радостями жизни? Что питало их мужество в самые черные дни? Когда-нибудь и Артур Демэ станет таким, ибо Коммуна зажгла свое пламя в нем, и ветер борьбы будет раздувать этот огонь до последнего часа его жизни. В ней отныне будет только одна цель — свобода, человек должен быть свободен.
Когда стемнело, они выкопали штыками в полу землянки неглубокую яму. Встав на колени, Рульяк вздыхая опустил на дно свою закопченную солдатскую рубаху, шаровары с лампасами, поверх них положил расшитый золотыми галунами мундир генерала Коммуны, по бокам заботливо обернутые в тряпки два шаспо и пистолет — все их оружие. Фуражку и кепи он положил в головах. Прежде чем засыпать все это землей, они постояли несколько минут молча, склонив головы, словно перед свежей могилой. Здесь хоронили они последнее, что их связывало с Коммуной. Они не утешали друг друга, отдаваясь уже ничем не сдерживаемой печали.