— Давай поймаем машину и поедем в Монтерей, — сказал он.
— Только с одним условием: сначала мы набьем карманы рисом, а перед тем, как начать пить, я суну себе в мошну фунт гамбургеров, — сказал я. Слово «мошна» я употребил в том смысле, в каком обычно говорят «утроба».
— Ладно, — ответил он.
Восемь часов спустя я сидел в маленьком баре Монтерея с девушкой. Перед нею стоял бокал вина, передо мной — мартини. Иногда такое случается. Никаких разговоров о будущем и лишь смутное понимание того, что происходило прежде. Ли Меллон лежал в отключке под стойкой. Я смыл с него блевотину и закрыл большой картонной коробкой, чтобы не увидела полиция.
В баре было много народу. Оказавшись в окружении такого количества людей, я сперва с трудом сдерживал изумление. Я изо всех сил притворялся человеком и таким образом оказался напротив девушки.
Мы познакомились час назад, когда Ли Меллон повалился прямо на нее. В процессе оттаскивания Ли Меллона от девушки — а это, между прочим, не проходят в школе по арифметике — мы с нею перекинулись несколькими словами, за чем последовало сидение друг напротив друга и два бокала.
Я держал во рту глоток холодного мартини до тех пор, пока его температура не становилась равной температуре моего тела. Старые добрые 98.6 по Фаренгейту — наша единственная связь с реальностью. Так происходит, если считать полный рот мартини имеющим какое-то отношение к реальности.
Девушку звали Элайн, и чем дольше я на нее смотрел, тем красивее она становилась, что само по себе здорово, только мало у кого получается. Это очень трудно. У нее получалось. Эта странная накрутка чувствовалась во всем и ужасно мне нравилась.
— Чем ты занимаешься? — спросила она.
Это нужно было обдумать. Можно было сказать: «Я живу с Ли Меллоном, и злой, как собака.» Нет, только не это. Лучше «Ты любишь яблоки?», а когда она ответит «да», я скажу: «Пошли в кровать.» Нет, еще рано. Наконец, я придумал, что сказать. Я произнес тихо, но с мягким нажимом:
— Я живу в Биг Суре.
— Это замечательно, — сказала она. — Я живу в Пасифик-Гроув. А чем ты занимаешься?
Неплохо, подумал я. Попробуем еще.
— Я безработный, — сказал я.
— Я тоже безработная, — сказала она. — А чем ты занимаешься?
Приходилось иметь дело с некой новой стороной ее натуры, и я уже готов был бежать. Отпустите меня! Я смотрел на нее робко и с какой-то религиозной заторможенностью, опутавшей меня, точно пальмовые ветви.
— Я священник, — сказал я.
Она посмотрела на меня так же робко, и сказала так же заторможенно:
— Я монахиня. А чем ты занимаешься?
Это уже упорство. Начиналась борьба. Она все больше мне нравилась. Я всегда был неравнодушен к умным женщинам. Это моя слабость, с которой бесполезно бороться.
Через некоторое время мы гуляли по берегу. Моя рука располагалась у нее на талии под свитером, ползла наверх к груди, а пальцы делали что-то свое, сравнявшись по разумности с мелкими растениями, независимыми и безответственными.
У Джесси есть девушка, и их познакомил Ли Меллон.
— Когда ты решила уйти в монастырь? — спросил я.
— Когда мне исполнилось шесть лет, — сказала она.
— Я решил стать священником в пять лет, — сказал я.
— Я решила стать монахиней в четыре года.
— Я решил стать священником в три года.
— Это хорошо. Я решила стать монахиней в два года.
— Я решил стать священником в год.
— Я решила стать монахиней, как только родилась. В первый же день. Очень важно начать жизнь с верного шага, — гордо сказала она.
— Что ж, когда я родился, меня здесь не было, так что я не смог принять решение. Моя мать была в Бомбее. Я в Салинасе. Думаю, ты была неправа, — скромно сказал я.
Это ее расстроило. А я был рад узнать, что такая глупость смогла довести нас до ее дома. Она закрыла дверь, а я бросил взгляд на книги — есть у меня такая дурная привычка. Привет, Дилан Томас (19). Я озирался, точно енот — еще одна моя привычка, хоть и не такая плохая.
Жилища, в которых обитают юные леди, вызывают у меня огромное любопытство. Мне нравится изучать запахи, среди которых живут юные леди, разные безделушки и то, как свет падает на вещи и особенно на запахи.
Она сделала мне сэндвич. Я не стал его есть. Не знаю, зачем она его делала. Мы легли на кровать. Я положил руку ей между ног. На одеяле под нами было нарисовано родео. Ковбои, лошади и повозки. Она прижалась к моей руке.
За миг до того, как мы прильнули друг к другу, словно малые республики, вступающие в Объединенные Нации, у меня в голове промелькнуло кинематографическое видение, на котором двенадцать вставленных в рамки Ли Меллонов лежали, укрытые картонными коробками, под стойками баров.