Но, как ни уважал Вовик Григория Григорьевича, — даже история с Джульетточкой не отразилась на этом уважении, — всё равно он остался безучастным к поведению собачьего гипнотизёра по фамилии Шпунт и небрежно ответил:
— Жулик он обыкновенный.
— Обыкновенный! — Григорий Григорьевич откровенно фыркнул. — А что, бывают жулики необыкновенные? Все они — обыкновенное общественное зло. А этот… нет, нет, он не жулик! Он опаснее!.. А вот есть у нас в городе дармоездочка одна. Девочка, значит. Редчайший случай! У неё вся голова, представляешь ли, в разноцветных бантиках, и с виду вся она такая уж воспитанная… Ты что вскочил? Не торопись, посиди. Её, пожалуй, можно считать необыкновенной… как это? Жулик — слово мужского рода. А она кто? Жулька? Все контролёры от неё плачут. В переносном смысле этого слова. А она плачет в прямом смысле. Ездит только даром. Как контроль — она в слёзы! И, главное, ничего не говорит, не пытается оправдаться. Только плачет. Учти, не ревет, не рыдает, а именно горько-горько-горько плачет. Молча, повторяю. И все, все, понимаешь ли, пассажиры и пассажирки всех полов и возрастов всегда за неё! Против контролёров!!! Уж я её выслеживал, выслеживал… Хи-и-итра! Из-под носа, как говорится, уходит! Сильна жулька! — почти с восхищением закончил он. — Ты чего стоишь?
— Два-один, — вымолвил Вовик.
— Футбол вспомнил? К чему?
— Да так… Ну, я пошёл.
— Подожди, подожди. Тебе же адрес Иллариона Венедиктовича нужен. Вот, пожалуйста.
— Спасибо… — Ноги у Вовика ослабли, и он сел. — А зачем вы её выслеживали?
— Да просто до сих пор интересно узнать: что же она из себя представляет, в какой семье живет, как учится и почему ей, с виду такой воспитанной, не стыдно совершать микроскопические государственные преступления, причем регулярно?
— А вспомнили-то вы о ней почему? — спросил. Вовик лишь потому, что ему хотелось поговорить о ней.
— А ты утверждал, что, дескать, жулики бывают необыкновенными. Или что-то вроде этого. Я сначала не согласился, а пример дармоездочки, преступницы мелкого калибра, правда, убедил меня в твоей правоте. Но собачий деятель — это… Да что с тобой?! На тебе лица нет!
— Лицо-то есть! — сжав кулаки, почти крикнул Вовик. — А вот головы у меня нету!
— Голова у тебя на месте, я считаю. А я в людях всё-таки немножко разбираюсь.
— Не голова это, а так, для видимости. Для модели, чтобы люди, глядели. Дурак я, по-моему!
Григорий Григорьевич заглянул в комнату, убедился, что громкий разговор не мешает Джульетточке спокойно спать, широко улыбнулся и удовлетворенно произнес:
— Нет, не дурак ты. Если человек в сердцах дураком себя называет, то таковым не является. Проверено. Дурак-то, он себя всегда умным полагает. Что же с тобой, дорогой мой, стряслось?
— Два-один не в мою пользу.
— А сколько до конца игры осталось?
— Много.
— А вдруг получишь право на штрафной удар? Не промажешь?
«Точно, точно, — подумал Вовик, — я должен нанести ей штрафной удар. И не промазать!» — а вслух проговорил:
— Найду я вам эту дармоездочку, вся голова у которой в разноцветных бантиках и с виду она милая, очень, очень, очень воспитанная.
— Доброе дело сделаешь. Для неё. Помогать надо человеку стать человеком. Даже если она и государственная преступница мельчайшего масштаба. Ты её знаешь?
— В том-то и дело… — Вовик пожал плечами. — И знаю… и понятия не имею… Но вот штрафной ударчик и должен ей нанести и — не промазать! Ни в коем случае НЕ промазать!
— Надеюсь, в переносном смысле?
— Девчонка же… Григорий Григорьевич! — горячо воскликнул Вовик. — А что делать, если тебе врут напропалую?
— Женщина?
Вовик кивнул.
Подумав, что-то вспомнив, Григорий Григорьевич неторопливо и с очень глубоким сожалением начал рассказывать:
— По-моему, ничего тут не поделаешь. Я ведь вот почему один живу? Первая моя жена ещё молодой на фронте погибла. Медсестрой была. Боевые награды имела. Я уже после войны решил жениться. Чуяло мое сердце, что не надо этого делать. Потому что первую ещё не забыл. А… извела меня вторая-то ложью! Ну врёт и врёт, как ты сказал, напропалую! И уж чего я только не предпринимал, чтобы хоть немножечко отучить! Пришлось расстаться, и где-то она, знаю, до сих пор врёт всем… Женщины, Вовик, — публика сложная. Опасная иногда и прекрасная часто. Это уж кому как повезет. Но если уверен, что лгунья беспросветная, беги, не оглядываясь! И ни в коем случае не возвращайся!
— Ясное дело, — Вовик несколько раз скорбно кивнул, хотя и не всё понял. — Но ведь помогать человеку надо стать человеком? Да?
— Изо всех сил, — так же скорбно, но только один раз кивнул Григорий Григорьевич. — Пока не убедишься, что все твои усилия бесполезны.
— Значит, бывает, что ты изо всех сил помогаешь кому-то стать человеком, а зря стараешься?
— Бывает, Вовик, бывает. Но ты не расстраивайся. У тебя вся жизнь впереди. Ты, главное, сам постарайся человеком стать. А это не так-то уж и просто… Ну, надоел я тебе. Топай давай по своим делам. Счастья тебе. Меня не забывай. А штрафной пробей точно.
Они обменялись крепким, мужским рукопожатием, и Вовик ушёл.
И если вы, уважаемые читатели, решили, что все случайности произошли в предыдущей главе, то ошиблись. Вот вам ещё одна.
Брел Вовик по указанному в записке Григория Григорьевича адресу к Иллариону Венедиктовичу (забегая вперёд, сообщу, что их встреча в этот день не состоялась: Вовик не застал его и дозвониться не мог), как вдруг в нескольких метрах от себя увидел знаменитого шефа банды Робертину, он же в недалеком прошлом Робка-Пробка. Всё внутри у Вовика сжалось, и кулаки тоже.
Попробую описать Робертину. Первое, что бросалось в нём в глаза, были длинные, в крупных локонах, даже на вид мягкие льняные волосы. Не всем мальчишкам такая шевелюра к лицу, а Робертину она украшала. Она была его главным и единственным достоинством. Второе, что бросалось в глаза при первом же взгляде на Робертину, это одежда. Сегодня на нём была майка: спереди белая обезьянка на чёрном фоне, сзади — чёрная обезьянка на белом фоне. А джинсы его не поддаются описанию: такие они были линялые, всё в заклепках, «молниях», сзади ярлык с крокодилом золотого цвета и надписью на иностранном языке. Ноги были украшены ярко-желтыми сапожками на высоких каблуках. Роста он был чуть ниже среднего, но столько он накопил в себе высокомерия, наглости, что казался почти высоким.
Шёл он рядом с мамой, которая облачилась тоже во всё яркое и импортное, и вся была в драгоценностях.
Вовик пропустил их мимо и поплёлся следом, машинально прислушиваясь к довольно громкому разговору. А Робки-Пробкина мама втолковывала сыну (у Вовика, ему показалось, даже уши вытянулись, чтобы лучше слышать) следующее:
— Вероника — прекрасная девочка. Я в жизни такой воспитанной девочки не встречала.
— Да ну тебя, — вяло оборвал Робертина.
И Вовик отстал, и вслух произнес:
— Два-два…
Больше с ним за вчерашний день ничего не случилось, весь он (день то есть) был посвящен по возможности глубоким раздумьям и довольно жестоким переживаниям по поводу, конечно, воспитанной девочки Вероники. Счёт два-два был утешительней, чем один-два, но никак не мог удовлетворить Вовика.
Ещё два события из вчерашнего дня осталось вспомнить, уважаемые читатели: одно — довольно печальное, другое — весьма смешное.
Перед самым сном, уже подходя к кровати, Иван Варфоломеевич вдруг что-то неясно вспомнил, присел, сидел и мучился, потому что воспоминание тревожило его, но не прояснялось. Для самоуспокоения он решил, что его беспокоит только что возникшая, но ещё туманная мысль, имеющая отношение к эликсиру грандиозус каоборотус. Нет, никакой такой мысли обнаружить не удалось. Тогда, может быть, воспоминание? Да-да, что-то вроде этого. Но о чем? О ком? А мысль-воспоминание вдруг вызвала неприятное ощущение, даже с оттенком брезгливости, чуть ли не ненависти, перемешанной с острой тревогой.