— Уже выздоровели, господин Пушкин, — с натянутой улыбкой заметил Раевский, на что, просияв огромными глазами, Пушкин вдруг погасил их блеск, открыл рот и вмиг сделался больным, трясясь всем телом в ознобе.
— Спасите, ваше превосходительство, только вы один в силах спасти меня!.. Я умираю, прощайте, благодетели и друзья мои! — вскричал Пушкин, падая на землю, да так натурально изображая лихорадку, что Николушка в испуге стал его поднимать и попросил у отца разрешение сбегать за доктором. В ужасе смотрели на поэта и дочери.
— Хвалю вас, господин поэт! — милостиво сказал Раевский. — И произвожу в Наполеоны! Только он отличался столь завидным лицедейством, что солдаты то немели от восторга, то плакали вместе с ним!
— Наполеон — моя любимая тема! — ловко поднимаясь и отряхиваясь, проговорил Пушкин. — Обещайте, Николай Николаевич, рассказать о нем все, что знаете!..
Софи и Маша в недоумении переглядывались от этой сцены, а Николенька не мог выговорить ни слова.
Маше минуло к той поре тринадцать лет, а Пушкин был старше Николеньки, поэтому естественно, что она нет-нет да и бросала на него восхищенные взгляды. Молодой поэт сие замечал и понемногу сам увлекся этой игрой, оказывая ей знаки внимания.
шутил он постоянно с Машей, бросая то гордые суровые взгляды, то корча шутовские рожи и показывая язык, то впадая в нежную грусть и задумчивость. Порой на него находил поэтический голод, и он читал взахлеб стихи. Тогда все останавливались и начинали удивительный вечер, каковой уже не восстановить в памяти, но злые сатиры Пушкина Раевский даже попросил сына отчасти записать на память…
Раевский, услышав целиком стихотворение «Ура! В Россию скачет кочующий деспот», даже не знал, что ответить, столь дерзким оно ему показалось и столь обвинительным по отношению к императору Александру Павловичу. Имеет ли право молодой человек, еще ничего не сделав, не доказав свою полезность обществу, обвинять государя и даже смеяться над ним?
— Высказывать свои мысли вслух — это принадлежность, уважаемый Николай Николаевич, всякого свободного человека. И ваше недоумение лишний раз доказывает, что о свободе мы знаем понаслышке.
Иные же, генерал, не только смеются, но и совершают революции. К примеру, тот же Наполеон. А до него — Робеспьер, Марат. Какие у них такие уж особенные фамильные или общественные права? Да никаких! Иначе старушку Историю с места не сдвинешь.
— Важно знать, куда двигать, — заметил Раевский.
— А легче вниз, под гору, в пропасть, — засмеялся Пушкин. — Эх, ну почему я не родился лет пять назад. Или шесть. Вон, даже Николя участвовал в битвах, а я!.. — и он махнул рукой.
— Природа каждому выделила свой участок, вспахивайте, мой милый, до седьмого пота, — весело сказал Раевский. — Вам, видно, писать стихи и тем тешить публику…
— За стихи нынче ссылают, Николай Николаевич, — усмехнулся поэт. — Так что занятие сие не очень веселое…
Говорить с Пушкиным было трудно, столь легко и дерзостно взлетала его мысль, что Раевскому требовалось немалое напряжение, дабы поспевать за ней, и в то же время интересно, ибо молодой поэт умел и слушать. Едва Раевский вспоминал какую-нибудь историю из времен 12-го года, как Пушкин делался тих и недвижим, просил еще, глаза его горели, и он живо переживал военные истории Раевского.
— А вы, верно, генерал, не очень жалуете мою бедную подружку Поэзию? — как-то спросил Пушкин у Раевского.
— Я, верно, не очень большой охотник до стихов, особенно романтических, но сие, видно, оттого, что война не терпит романтиков, там за мечты платишь жизнью и надобно быть суровым реалистом, но хорошее и точное слово уважаю, им можно и армии поднимать!..
Пушкин молчал, потом озорно взглянул на Раевского.
— Спасибо за поддержку, Николай Николаевич! — вдруг сказал он.
— Какую же? — не понял Раевский.
— А вы, сами того не подозревая, помогли разрешить мне очень важные сомнения! Нас до сих пор жаловала романтическая муза, и все поэты: Державин, Жуковский, тот же ваш адъютант Батюшков, других стихов не писали. А право же, постоянно есть бланманже скоро надоест! Вот я и ссорюсь со своей романтической девственницей и завожу блудни на стороне, дабы быть поближе к той суровой прозе, о которой вы говорите. Поэтому ваши слова еще одно доказательство тому, что я не распутничаю, а изживаю моветон, коий все время насаждают наши зоилы. Буду стараться словом армии поднимать, — снова озорно воскликнул он. — Вам нравятся мои эпиграммы?..
— Карикатуры хлесткие и живые, — согласился Раевский.
— Вот по ним и надо определять температуру поэзии, дабы ипокренический родник не превратился в чахлое болотце!
Раевский с интересом наблюдал за дружбой Пушкина и девочек. Софи приобщала его к Байрону, и Пушкин, доселе мало знавший его стихи, оказался прилежным учеником. Но даже Байрон не мог погасить его неподдельного интереса к Маше. Пушкин то и дело искал ее ответный взгляд, и вот ведь оказия, Маша, почувствовав этот интерес уже вполне взрослого мужчины, как-то враз перестала быть девочкой и превратилась в юную даму, красивую и загадочную. Вот вам и чудо, господин генерал, подумал про себя Раевский, чудо, на которое способны поэты и влюбленные.
Сейчас, окидывая взглядом случившееся, генерал вдруг подумал, что судьба намеренно подстроила этот мираж, дабы еще раз доказать, что все в ее руках, и как она захочет, так и будет, ведь Раевский никогда бы не отдал дочь за опального поэта, посему он отдал ее за государственного преступника, участь которого будет весьма ужасной…
Огонь в камине догорал. Из-под черных головешек смотрели на Раевского огненные глаза, то вспыхивая, то угасая, и он вдруг подумал, что не стоит держать здесь Машеньку. Она еще больше изведется и сгорит быстрее, нежели пустить ее навстречу несчастиям. Видно, суждено пройти ей и это: позор и слезы по мужу. Да и князь Сергей неповинен в своих убеждениях. Можно обвинять человека в дурных помыслах, в злонамеренности, а обвинять за правду, каковую разделял и сам генерал, непорядочно, или, как сказал бы Волконский, некрасиво.
10
26 марта Машенька выехала в Петербург, но прежде должна была заехать к своей тетке, графине Браницкой, у коей договорились оставить двухмесячного Николеньку. Это все же ближе к Петербургу, и, кроме того, Раевский не разрешил ей ехать одной, а послал вместе с ней сестру Софи, а следом еще и жену Софью Алексеевну, каковая 6 апреля утром приехала уже в Петербург, а к вечеру добрались и Маша с Софи.
Раевский писал вслед дочери: «Неизвестность, в которой о тебе, милый друг Машенька, я нахожусь, мне весьма тягостна. Трудно и при крепком здоровье переносить таковые огорчения. Отдай себя на волю Божию! Он один может устроить судьбу твою. Не забывай, мой друг, в твоем огорчении милого сына твоего, не забывай отца, мать, братьев и сестер, кои все тебя так любят. Повинуйся судьбе, советов и утешений я никаких тебе более сообщить не могу».
Еще уезжая из Петербурга, Раевский знал, что рано или поздно Машеньке придется все сообщить и удержать ее в Болтышках будет трудно, да и лучше ей самой увидеть позор и несчастие мужа, который и ее в оное ввергнул, потому он наказал сыну Александру следить за всеми событиями и по прибытии взять на себя попечение Машеньки. Александр, оправдавшись, стал еще мрачнее, еще больше желчи появилось в его характере, и генерал чувствовал его неприязнь не только к Волконскому, но ко всем заговорщикам, кои так нелепо и подло провалили большое дело. Поэтому устраивая свидание Машеньки и князя Сергея, Александр поставил ему условие, что он будет настаивать на скорейшем Машенькином отъезде из Петербурга к сыну, которого она оставила у графини Браницкой.