У Александра были на то свои мотивы, ведь его дожидалась графиня Воронцова, с которой у него снова с бурной силой возобновился старый роман, прерванный внезапным обоюдным увлечением Пушкина и графини. Николай Николаевич хоть и не знал всех подробностей, но об этом романе догадывался, уж слишком получила большую огласку резкая ссора его сына Александра с Пушкиным в Одессе и неожиданная высылка поэта в Михайловское. Особенно старалась в этом отношении княгиня Вяземская, которая и пустила слух о том, как подло вел себя Александр Раевский, раскрыв графу связь графини с опальным поэтом. Легко было угадать и мотивы столь подлого поступка сына Раевского, его симпатии к графине ни для кого не были секретом. Болтали также и то, что Раевский-сын тем самым хотел выгородить себя перед графом и скрыть собственные амурные проделки.
Все эти слухи, докатившись, точно снежный ком, до ушей Софьи Алексеевны, а потом и генерала, повергли его в сильное душевное расстройство. Терзаясь догадками и слухами, Раевский, не выдержав, обратился к Волконскому с просьбой за разъяснениями, но тот по искренности своей проговорился, рассказав генералу такое, отчего он еще больше расстроился. Княгиня Вера Вяземская обвиняла Александра в том, что он поведал Воронцову другую пушкинскую тайну о якобы готовящемся побеге Пушкина за границу, и граф, испугавшись, отослал поэта в Михайловское…
— Да неужели Пушкин и впрямь собирался бежать за границу? — удивился генерал.
— Александр и другие утверждают, что намерение такое у Пушкина имелось, ему даже деньги для этих целей собирали, — подтвердил Волконский.
— Ну здесь и я бы попал в затруднение, ибо потворствовать сей глупости и вовремя не пресечь ее — есть не меньшее преступление! Что бы он за границей делал-то?! — воскликнул Раевский.
— Слава Байрона, как поэтическая, так и ратная, весьма волновала его, — заметил Волконский, ничем не выказывая своего отношения к данному вопросу.
— Воевать с турками не его ума дело! — саркастически отозвался Раевский. — Его дар более употребителен на полях бумажных! А вот без России он зачахнет!..
Генерал умолк. Впрочем, Волконский был рад, что разговор сошел на Пушкина, и теперь ожидал, что можно будет откланяться, но Раевский, помрачнев, неожиданно снова спросил:
— Так что, неужели Александр донес на друга своего?..
— Думаю, слух просочился сам собой, — помолчав, проговорил Волконский.
— Надобно знать нашего пиита, который наверняка не преминул поделиться своими планами бегства с кем-либо из дам, а тут уж тайна стала всеобщей. Но поскольку наш поэт не в состоянии оскорбить нежное создание столь грязными подозрениями, да и княгиня Вера Федоровна Вяземская постаралась убедить весь свет в злодействе именно Александра, то Пушкин, зная его скоропалительный нрав, тотчас воспринял сие как истину и обошелся с вашим сыном незаслуженно дерзко. Я даже письмо писал в октябре в Михайловское, дабы хоть как-то их помирить…
— Письмо? — удивился Раевский. — Вы, князь, писали письмо?!
— Да, Александр просил меня о том… — недоуменно проговорил Волконский, краснея.
Когда он волновался, то всегда краснел.
— Александр сам просил о письме?! — последнее известие настолько взволновало Раевского, что он даже привстал со стула.
— Да, он просил… — пробормотал Волконский, чувствуя, что проболтался. Ведь он хорошо знал, сколь щепетилен Николай Николаевич на сей предмет, вопросы чести и достоинства всегда ставились им на первое место и услышать, что сын просил поручительства в оных, было для него нелегко.
Князь, краснея, сбивчиво начал объяснять, что поначалу Александр сам попытался объясниться с Пушкиным, но ответа на свои два письма не получил и вот поэтому, чтобы уладить глупую размолвку, князь вызвался быть посредником…
— Вы сами вызвались, князь, или же Александр попросил вас? — спросил Раевский.
Волконский запнулся. Врать он не умел, да если бы и умел, то в данной ситуации не смог. Не смог бы выдержать столь воспаленного взгляда, требовавшего только одного: правды.
Волконский вздохнул, выдержал паузу.
— Я не вижу, дорогой отец, тут чего-либо зазорного, — пробормотал Волконский. — Я верю, что все так и было… А Пушкин столь вспыльчив и столь доверчив ко всякого рода слухам, что немудрено ему было уверовать в обратное!..
Раевский молчал, глядя куда-то в сторону.
— И потом я просто хотел…
— Извините, князь, — неожиданно перебил его Раевский. — Вы сами-то поступили бы вот так?..
Волконский не нашелся что и ответить. Конечно, он бы не стал просить кого-либо, даже близкого друга, вступиться за него, это так, но и зазорного в том дружеском письме он ничего не видел. Отцу обидно, что сын не столь щепетилен в вопросах чести и достоинства и можно усмотреть в этом даже некоторое унижение, но если дорога дружба и друг, то…
— Поймите мою озабоченность, князь, я говорю сейчас с вами как с человеком родственным, и вы простите мне некоторую откровенность в суждениях моих относительно сыновей. Дочерям род не продолжать, а вести его далее им, Александру и Николаю. И если последний хлопот не доставляет, то Александр — постоянная моя тревога. Он умен, спору нет, но ум его наизнанку, он порой начинает философствовать о вещах, коих не понимает, и так мудрит, что всякий смысл теряется. Но это бы полбеды.
То же самое у него и с сердцем. Он не терпит всяких излияний и любовь его порой проливается на предмет странный. Он может оборвать меня, выказать невнимание и тут же целовать пса Аттилу, тискать в объятиях. В любовь он не верит, над нежным сердцем смеется, и бог знает какие насмешки находятся в уме его.
Раевский вытащил платок, отер лицо. Помолчал, глядя на догорающий камин.
— Я смею надеяться, что в этой истории он не виноват, хотя уверен, что вина за размолвку с поэтом лежит только на нем, ибо не раз наблюдал, как Александр ловко играл на чувствах юного поэта, поощряя его к поступкам, на которые он сам бы не отважился!.. Все это касалось забавных мелочей, пустяков, но кто даст гарантию, что искусителю не захочется сыграть и по-крупному… Я почти уверен, что мысль о побеге внушил Пушкину Александр, но когда тот загорелся и дело зашло далеко, тут немудрено и испугаться! Могло быть и так, не правда ли?
Волконский молчал, в душе соглашаясь со столь точной характеристикой Александра, каковую ему дал Раевский-отец.
— Всему есть мера, и есть законы, которые преступить ни нам, ни сынам нашим не велено. Бывает, что и присягу нарушают, ежели она вразрез человеческим понятиям идет. — Раевский выдержал паузу, точно адресуясь этой фразой к Волконскому, но последний молчал. — А вот ежели честь нарушишь, то никакие объяснения не сыщутся! Нет без нее человека! Можно попросить денег взаймы, аттестации по службе, быть секундантом в честной дуэли, но как можно обращаться к жениху своей сестры за такой помощью? Просить уверений в своей порядочности?! — Раевский вздохнул и более не сказал ни слова.
И теперь, узнав от Кати, сколь жесткие условия поставил Александр Волконскому, Раевский заволновался и понял, что зря вмешал в это деликатное дело старшего сына, который совсем разучился языку чувствований, и холод его кондиций больно ранит как князя Сергея, так и Машеньку. Он уже и сам хотел ехать вдогонку, да неожиданно слег, сердце отказывало ему в передвижениях. Пришлось звать доктора, который, осмотрев генерала, только нахмурился и завздыхал, запретив категорически не только куда-либо выезжать, а вообще много двигаться по дому, да еще растравлять себя семейными горестями. «Лучше вообще не думать о них!» — категорично сказал доктор.
Генерал был бы рад не думать. Он гнал от себя эти мысли, но они, как нарочно, лезли во все щели. Часто он просыпался ночью, слыша жалобный Машенькин голос, и Софья Алексеевна не на шутку тревожилась о его здоровье. Доктор посоветовал даже, чтобы отвлечь генерала, съездить на море, на морские купания, но Раевский наотрез отказался. Он, как узник, сидел в Болтышке и каждый день ждал писем, кои перечитывал раз по пять, выискивая постоянно новый смысл в каждой строчке.