Следствие еще шло, и брат Александр сумел уговорить Машеньку вернуться к сыну. Пришло известие, что ему привили оспу, и он снова заболел, что естественно при таких тяжелых прививках. Однако Александр сильно преувеличивал болезнь, заставив и Волконского настоять на возвращении Маши к сыну, ибо в Александрии его ждала графиня Воронцова, а сам граф Воронцов находился в это время в Петербурге по неотложным делам. Таким полуобманным путем Александр заставил Машеньку уехать, лишив ее непосредственной связи с мужем, пусть непрочной, в письмах, редких свиданиях, но все же, на что даже разгневался Раевский-отец, хоть и относился к Волконскому все еще с обидой.
«Маша здорова, а ее сын прелестен, — писал 18 мая Александр Кате из имения Браницкой в Александрии (Катя все, что касалось Маши, переписывала для отца). — Хотя она и ни о чем не догадывается, однако большую часть времени она проводит при своем ребенке, а когда есть чужие, то выходит только к завтраку или обеду: я не мешаю ей в этом, потому что нахожу удобным…» Генерал, перечитав это место, внезапно рассвирепел, ибо представил, как бедная дочь его принуждена оставаться наедине со своими печальными мыслями. А Александр вместо того, чтобы отвлекать сестру от них и внушать ей надежду, ежеминутно торчит подле графини, каковая зазывает к себе постоянно кучу гостей. Раевский так живо все себе представил, что даже заплакал в отчаянии. У него начались сильные головные боли, он то и дело плакал, и к вечеру приходилось звать доктора, каковой вынужден был пускать генералу кровь…
12 июля подсудимым был вынесен приговор, Катя о том тотчас отписала отцу. Утром 13 июля их собрали всех на гласисе крепости против виселиц. Горели костры. Жандармы сорвали с осужденных мундиры, ордена, побросали их в огонь.
Волконский был осужден по первому разряду, приговорен к 20-летним каторжным работам и пожизненной ссылке. 26 июля он был отправлен в ссылку.
Лишь после этого Александр сообщил сестре обо всем. Она тотчас объявила, что последует за мужем. Александр был готов к этому взрыву и не стал ей противоречить. Однако он взял с нее слово, что она ничего не предпримет до его возвращения из Одессы. Он торопился в Одессу. Графиня была уже там и писала нежные письма с просьбой приехать поскорее. С тем Александр и уехал. Маша же, как только брат отбыл, взяла ребенка, паспорт и немедля помчалась в Яготин Полтавской губернии, к брату мужа Николаю Григорьевичу Репнину.
Раевский-отец, понимая, что отговорить дочь не удастся, послал вместе с ней в Яготин жену и дочь Софи, а сам в ту же ночь помчался в Петербург.
5 ноября Машенька прибыла в Петербург вместе с семейством Репниных. Раевский был уже там, дожидаясь приезда Маши и делая все, чтобы по возможности предотвратить ее поездку в Сибирь. Он сделался сам не свой, узнав, что некоторые из жен бунтовщиков уже приняли такое решение. Он встретился с государем, заверив его, что будет всячески удерживать дочь от столь неразумного шага, коий она собирается сделать под влиянием эгоизма Волконских. Он считал, что во всем виноваты «бабы Волконские», которые «похвалами ее геройству уверили ее, что она героиня, — и она поехала, как дурочка».
Он так считал, ибо верил: Маша не любит князя. Она всего-то три месяца и была с ним вместе! Да кроме того сестры и брат уверяли отца, что Маша все время говорила, что князь ей несносен, а после того, что князь подло поступил, не выйдя из общества и погубив тем самым жену, она вправе не отвечать ему взаимностью.
«Если б я знал в Петербурге, — писал он Кате, — что Машенька едет к мужу безвозвратно и едет по любви к мужу, я б и сам согласился отпустить ее навсегда, погрести ее живую: я б ее оплакал кровавыми слезами и тем не менее отпустил бы ее. Если б ты была в ее несчастном положении, я сделаю то же…»
21 декабря 1826 года император прислал Волконской письмо: «Я получил, княгиня, ваше письмо от 15 числа сего месяца, я прочел в нем с удовольствием выражения чувств благодарности ко мне за участие, которое я в вас принимал…»
Это единственное удовольствие, которое испытывал в тот трагический для России час император Николай Павлович от подобных писем, после чего ему было нелегко прямо отказать просительнице. Поэтому и княгине Маше он разрешил отъезд, точнее, он разрешил ей «тот образ действия, который покажется ей наиболее соответствующим ее настоящему положению».
Опекуном сына, Николино, как все звали его, Маша назначила отца. «Я показала ему письмо его величества, — писала впоследствии Волконская в своих «Записках», — тогда мой бедный отец, не владея собой, поднял кулаки над моей головой и вскричал: «Я тебя прокляну, если ты через год не вернешься!»
Что стало с боевым и бесстрашным генералом?! С тем, кто усмехаясь стоял под пулями, не пригнув головы? С тем, кто, будучи сильно раненным, мог улыбаться, шутить и читать стишки?! Что стало с его сердцем?! Оно было разбито. Он представлял себе старость в окружении детей и внуков, каковые дальше понесут фамилию Раевских с честью, упрочат славу ее делами и подвигами. А он оставался один. Все хуже становилась и материальная сторона его жизни.
«Мое положение таково, — писал он сыну Николаю, — что я и в деревне чем жить весьма умеренно едва-едва умею и впредь лучшего не вижу… я креплюсь духом… но будущность сестер и всех вас мне тягостна…»
В ту же ночь, то есть едва получив письмо от государя, 21 декабря 1826 года Машенька выехала. «С отцом мы расстались молча: он меня благословил и отвернулся, не будучи в силах выговорить ни слова…»
В феврале 1828 года умер внук Раевского, сын Маши Николино, которого она оставила на воспитание свекрови, княгине Александре Николаевне Волконской.
Пушкин по просьбе Раевского написал эпитафию:
Посылая эту эпитафию дочери, Раевский приписывает о Пушкине: «Он подобного ничего не сделал в свой век…»
Потрясения одно за другим навалились на Раевского. Не успел он оправиться от смерти внука, как разразился страшный скандал с сыном Александром в Одессе. Граф Воронцов, генерал-губернатор Одессы, написал письменное заявление полицмейстеру о том, что Раевский преследует его супругу любезностями, и просил оградить его от подобных выходок. В этом же письме содержались также угрозы, что если полицмейстером не будут приняты меры, то граф посмеет прибегнуть к высшей власти. Надобно думать, как перепугался полицмейстер, получив сие письмо «частного человека», так называл себя в нем Воронцов. Впрочем, и графа можно было понять именно как частного человека, не героя Отечественной войны 12-го года.
Полицмейстер, повинуясь угрозам «частного человека», состряпал дело о том, что Раевский вел разговоры против правительства. Николай I, несомненно зная подоплеку дела, выслал Раевского под надзор полиции в Полтавскую губернию. Генералу Раевскому о сей высылке сообщил сам Воронцов, чувствуя себя, видимо, не совсем ловко во всей этой истории перед своим боевым товарищем. Подробное объяснение Николай Николаевич получил и от сына.
Не считая его правым во всей этой истории по части амурных дел, Раевский был оскорблен тем, что сына осудили по ложному доносу. Он пишет страстное письмо императору, пытаясь добиться правды и справедливости. «Если же я обманул вас, я преступник, накажите меня по вине моей» — этими словами он заканчивает письмо государю, ища в нем мудрого, рассудительного правителя. Но мудрый и рассудительный правитель на письмо генерала не ответил…
Раевский умирал. Он простил Волконского и просил о таком же прощении Николушку, который все еще дулся на князя Сергея за то, что случилось с его сестрой. Машенька писала из Сибири светлые и наполненные любовью к своему несчастному мужу письма, ободряя всех, в том числе и самое себя. Каждый нес свой крест, свои страдания, и Раевский как мог пытался поддерживать всех, оберегать и защищать от напастей. В последние дни он то и дело думал о Машеньке и князе Сергее, о всем, происшедшем с ними, и прежде невозможная мысль о том, что князь пострадал за благое дело, все чаще стала посещать его, а перед смертью он уверовал в это окончательно. «Почему же я-то был так слеп? — думал он. — Почему и я не прозрел, как он, не осмелился думать, как он, почему?! Неужели одни так и оканчивают дни свои в темноте, а другие выходят к свету?.. И куда я теперь пойду?..» Раевский взглянул на портрет Маши, висевший на стене, и сказал вслух доктору: