— Вот самая удивительная женщина, какую я видел!..
16 сентября 1829 года, прожив с двумя днями ровно 58 лет, он скончался…
«Потрясение было до того сильно, — написала в «Записках» Мария Николаевна, — что мне показалось, что небо на меня обрушилось…»
Пушкин, хлопоча в 1830 году о назначении пенсии покойного мужа его жене Софье Алексеевне, писал о Раевском Бенкендорфу: «Прибегая к Вашему Превосходительству, я надеюсь судьбой вдовы героя 1812 года — великого человека, жизнь которого была столь блестяща, а кончина столь печальна — заинтересовать скорее воина, чем министра, и доброго отзывчивого человека скорее, чем государственного мужа…»
Пенсия была назначена.
ОСТРОВ ЕРМОЛОВА
1
Лето в Орле в тот злополучный 1827 год выдалось жарким, знойным, и даже после Ильина дня жара не спала, как это обычно бывало прежде, а держалась с вызовом, дерзко, точно не желая покоряться естественному календарю.
Алексей Петрович Ермолов, генерал от инфантерии, вышедший в отставку несколько месяцев назад, всех домашних отправил в Лукьянчиково, небольшое сельцо-имение, расположенное в 18 верстах от Орла, а сам остался в городе, сославшись на необходимость составления некоторых деловых бумаг, касающихся пенсии, однако истинная причина была в другом: ему хотелось побыть одному, не видеть сострадательного отцовского взора, внимательных и настороженных глаз сыновей, вывезенных с Кавказа, оторванных от их родины, матери, того привычного быта, к которому они успели уже прирасти нежной кожицей. Привыкшие постоянно находиться под материнским надзором, отца, грозного генерала, они еще боялись, и, может быть, с дедом им окажется повольнее, да и восьмидесятилетнему деду, который только что увидел своих внуков, надобно к ним попривыкнуть…
Старый родительский дом, прочно вросший в землю, хранивший степенную среднерусскую прохладу, помнивший многое из жизни Алексея Петровича, помогал ему претерпеть боль. Боль не физическую, ибо Ермолов в свои 50 лет вообще ничем не болел, а душевную. А боль была минутами нестерпимой, словно кто-то когтистой рукой держал душу его, сжимая ее до темноты в глазах. От сослуживцев он знал, что в таких случаях помогает водка, но будучи ярым противником всего спиртного вообще, он не переносил ее на дух. В Москве да в Петербурге, наверное, только тем и занимаются, что обсуждают его отставку. Многим сие по сердцу, многие его завистники утешатся… Господь с ними! Он никому зла не желает…
Отзвонили к обедне, потом к вечерне… Церковь была рядом, он даже слышал, как идет служба, как гудит, надувая большой живот, отец Гавриил, и сладкие запахи ладана тянулись в окна. От ужина он отказался. Велел принести молока и ржаного хлеба.
— Что твой Давуст?.. — услышал он полный иронии вопрос, оглянулся, но ни в комнате, ни за окнами никого не обнаружил. Еще оранжевые солнечные лоскутки лежали на свежевыкрашенном подоконнике…
Что же ему делать?.. Сидеть и ждать, когда вспомнят, позовут, предложат службу?.. Самому бежать, выпрашивать ее, да кто только возьмет, кто ослушается третьего Павловича, который после восстания 14 декабря боится всего, что может составить силу против него. Волконский, Муханов, Якубович и другие, кого он хорошо знал, в Сибири, закованы в цепи, а он, слава богу, еще не в цепях, может пить молоко или квас, есть яблоки, дышать этим воздухом… Может быть, в Сибири он чувствовал бы себя вольнее?.. Не страдал же он в Костромской ссылке: читал книги, учил латынь, гулял по морозцу… Отчего так?! Неужели страдания, причиненные другими, переносятся гораздо легче, нежели равнодушие, когда тебя, как старую кошму, выбросили вон, и никому нет дела!.. И он, привыкший быть на виду, привыкший воевать, вести сражение, уже не может жить иначе. Армия, казарма, марши, битвы заменяли ему дом и семью, теперь у него ничего нет, вот он и мечется, как тигр в клетке… У Раевского, ушедшего в отставку три года назад, были какие-никакие, а заботы: сыновья, дочери, дом, внуки Жена рядом, есть кому утешать, ободрять, направлять, есть о ком заботиться… Своих сынов, коим он чужой и они ему чужие, он отдаст в училище и больше их не увидит, а жизнь придется коротать одному, ему только пятьдесят, лет двадцать пять он с его здоровьем протянет, что же будет он делать целую жизнь?!
— Что твой Даву?.. — с горечью спрашивал Павел Иванович Багратион, называя так Барклая-де-Толли, главнокомандующего 1-й армии, под началом которого служил Ермолов в 12-м году.
Ермолов пережил их всех. Лет пять назад из Географического общества пришло письмо, в котором сообщалось, что один из коралловых островов в Тихом океане, открытых экспедицией некоего капитана Беллинсгаузена, назван его именем — «Остров Ермолова»… Вот бы и отправили его туда, обживать остров, все бы польза и толк, а так отставка сия лишь насмешка. При всех недовольствах им негоже так обращаться со старым боевым генералом, честно послужившим Родине своей, ох, как негоже!..
И снова подступила боль. Сердце сдавило так, что он еле продохнул, в глазах потемнело. Он закрыл их, и несколько минут сидел неподвижно. Потом открыл глаза. Оранжевых лоскутков от солнца на подоконнике уже не было, прохладой потянуло из архиерейского сада…
Только чтоб не пришел епископ Гавриил, а то повадился навещать и несет разный вздор. Ругает светскую власть, губернатора, казнокрадов, хочет, чтобы он, Ермолов, пошел на них войною… Только в таких битвах он еще не участвовал, а так во всех уж побывал…
Боже, какая это была армада полководцев!.. Никогда еще такой не было и, верно, не будет!.. А где они все?! Кутузов, Барклай-де-Толли, Багратион, Лихачев, Орлов, Раевский, Тучков, Волконский, Милорадович, где они все?! Кто умер, кто убит, кто изгнан… Кто же на смену пришел?.. Паскевич?! Дибич?! Эти навоюют!..
Он поднялся, походил по комнате из угла в угол, лег, не снимая сапог, на кровать. За долгие годы эта привычка спать не раздеваясь настолько укоренилась в сознании, что он никак не мог отучиться, хоть и знал, что никто за ним не прискачет и никуда не вызовет…
Десять лет назад, в начале 1816, он вот так же приехал в этот дом и дня три кряду просидел у окна, с жадностью и любопытством читая книги, топя печку да калякая с отцом, который живо тогда еще интересовался ходом прошедшей кампании против Наполеона, тревожился: не сбежит ли злодей с острова Святой Елены, как до этого сбежал с Эльбы. Ермолов отвечал обстоятельно, и отец только вздыхал, слушая истории про Париж, царскую семью и баталии, до коих отец был большой охотник.
Ермолов тогда собирался в отпуск на Кавказ, на минеральные воды, в голове даже поигрывала фривольная мыслишка о некоей женушке, которой теперь, после окончания войны, неплохо бы обзавестись, во всяком случае, жених он выгодный и можно присмотреть хорошую партию… Так он воображал невесть что, тешил себя разными глупостями, уже зная отчасти, что за него хлопочут, готовя ему новую должность, и скорее всего вместо Ртищева он отправится на Кавказ. Но Ермолов не позволял себе думать на сей предмет слишком долго и нарочно воображал мысли самые наисмешнейшие, невообразимые, то и дело посматривая В окно да прислушиваясь к звукам дорожных колокольцев.