И все произошло так, как и предполагалось: его вызвали, предложили новую должность, и он с готовностью радостно согласился… Император Александр Павлович сказал, что после Кутузова, Барклая-де-Толли и Багратиона у него другого полководца нет, на кого он мог бы положиться, и если Ермолов будет там, на Кавказе, то ему нечего опасаться персиян и турок, а это единственная пока угроза России, каковая заслужила мирную жизнь после всех ее несчастий. Император сказал также, что он бы не решился на это назначение, если б не знал, сколь горячо желание Ермолова поехать туда.
Ермолов прослезился, император обнял его, расцеловал, и Алексей Петрович отправился на Кавказ.
…И сейчас на губах его вкус того поцелуя. Они гуляли с Александром Павловичем в саду, говорили о персидских делах. По прибытии на Кавказ Ермолов обязан был отбыть с посольством в Персию; дело предстояло трудное, ибо шах Фетх-Али только и ждал повода, чтобы вторгнуться в Россию, а как укротить этого азиатского дракона, никто не знал.
В Петербурге пахло весной, солнышко припекало, и император щурился, поглядывая на статного могучего Ермолова.
— У вас, милейший Алексей Петрович, скоро солнечного тепла будет вволю, — улыбаясь, шутливо говорил император. — А мы постараемся не обделить вас теплом душевным…
— Спасибо, Ваше Величество, за ласковые слова! — пробормотал Ермолов. — Теперь мне их на всю оставшуюся жизнь хватит!..
— Отчего бы вам не жениться, Алексей Петрович? — хитровато улыбнувшись, сказал вдруг Александр Павлович. — Вот бы и родителей своих обрадовали!..
— Не получается со столь нежным делом, Ваше Величество, да и не умею, видно, делать то и другое одновременно. По мне: либо служить, либо семейство заводить, а вместе как-то не получается!.. Одна страсть должна человека вести!..
— Да, вы правы, наверное, одна страсть!.. — повторил, задумавшись, император. — Либо царствовать, либо скит, третьего не дано, надо выбирать… Обладая одним, стремишься к другому, а две жизни прожить не дано!.. Или возможно сие? — не без хитрецы спросил император. — Проживает же Наполеон сейчас вторую жизнь — пленника, затворника, и счастлив, наверное, не меньше…
Они расстались, и Ермолов в тот же день уехал.
Тогда, наполненный радостью вследствие получения нового дела, он, конечно же, пропустил мимо ушей эти рассуждения императора, новая опасная жизнь влекла его к себе, точно магнит, он не мог ни о чем более и думать. Лишь в Таганроге, впервые услышав нелепые слухи о том, что вместо императора похоронили другого человека, похожего на него, а сам он нищим отправился бродить по Руси, Ермолову вспомнились странные слова Александра Павловича. Даже если это и россказни, то втайне он мечтал о такой участи, и в этом нет ничего удивительного. В любом настоящем полководце всегда живет простой солдат, и время от времени чертовски хочется поменяться ролями, разве не так?..
Ермолов лишь на мгновение представил себе, что бывший император сейчас пьет чай в каком-нибудь захудалом трактире, размачивая в кипятке черную корочку хлеба, блаженно втягивая носом сладковатый ржаной дух, а потом устраивается на грязном полу спать, и тараканы безбоязненно ползают по его круглому лицу, как от этого видения его бросило в озноб… Нет уж, каждому дано прожить только свою жизнь, и шесть лет Наполеона на Святой Елене, какими бы счастливыми они ему ни казались, были не его жизнью, а прозябанием заурядного пленника по имени Наполеон Бонапарт. Настоящая жизнь его была там, на Бородинском поле, и счастье русских армий, что Наполеон не ввел напоследок в бой свою старую испытанную гвардию. В какой-то момент он, видимо, вдруг испугался, изменив себе, своим принципам, и звезда великого полководца закатилась. Все это случилось при Бородине, там развязка, а потом ищи-свищи свою незакатную, не найдешь…
— Вот и твоя звезда закатилась…
Он произнес эти слова вслух, ощутив во рту странную горечь, каковая остается после крепкого желудевого кофе. Он сказал эти слова просто и естественно, хоть и не верил в них до конца. Он говорил так, чтобы не вспугнуть ту робкую, пугливую надежду, еще живущую в его сердце. Он говорил так, чтобы не отчаиваться, ибо дни шли за днями, а за ним никто не приезжал, никто не загонял лошадей, не спешил ворваться в его дом со срочным пакетом с красной сургучной печатью от государя. Бои в Персии шли еще, но с каждым днем все удачнее, каждый день приносил новые победы.
— Посмотрим, посмотрим на других, что последует с возвышающимися?! — трясясь от гнева, говорил Ермолов епископу Гавриилу, и тот смиренно кивал головой.
— Был странником, и не приняли меня, был наг, и не одели меня, болен и в темнице, и не посетили меня!.. — сочувственно гудел он, поддакивая Ермолову.
— Грядет день! — пророчески шептал Ермолов, грозя пальцем неизвестно кому.
И день приходил. Прикатывал еще жарче, чем предыдущий, и новости одна другой ядовитее сыпались на Ермолова. Паскевич взял Эривань, Тавриз, Ахалцых. Дибич перешел Балканы и занял Адрианополь.
Ермолов с усердием переплетал книги, каждый день надевая поверх голубого кафтана кожаный фартук. Он сильно преуспел в переплетном мастерстве, и соседи, виноватясь, приносили ему свои растрепанные книги. Он брал охотно, работу выполнял добросовестно, денег не брал, и все были довольны.
По всему чувствовалось, что с персами и турками будет скоро покончено, и Ермолов разговоров на сей предмет не поддерживал. Лишь один раз он заметил, что выиграть войну у персов особого таланта не надо, мудрец тот, кто без нее прожить смог.
Ночью он спал с открытыми окнами, комары сгинули, и все чаще холодным ветерком тянуло с реки. Он просыпался, видел звезды и думал, что, если приспеет недобрая година, он еще понадобится, его еще позовут, и хоть преступно так было думать и желать России новых тяжких испытаний, но сейчас ему хотелось, чтобы страшная беда нагрянула вновь… Вот тогда-то он и докажет молодому императору неправоту его, и тот, поняв ошибку свою, прослезится и попросит у старого воина прощенья. А боле ему ничего и не надо. Ни наград, ни почестей, ни богатств. Только это слово призывающее, только память о нем, только ободрение и возможность деяния нового, любого, самого малого… И он будет счастлив.
С этим Ермолов засыпал, утомленный противоборством, сражаясь за себя денно и нощно, пока мог, пока хватало сил.
2
А ведь война с Персией могла начаться еще тогда, в 1817-м, сразу же после его посольства, но не началась, и хвала господу, что целых девять лет Россия жила в мире и спокойствии. Да и как не начаться этой войне со столь ядовито самолюбивым народом, когда у него отполоснули почти половину тела: и Азербайджан, и Армению, и всю Грузию.
Почти двенадцать дней в Саманархи довереннейший мирза шаха Абдул-Вехаб вел ласковые переговоры с Алексеем Петровичем Ермоловым об уступках. «Надо уступить, хоть что-нибудь уступить!.. — тяжело вздыхал, причмокивая и раскачивая головой, мудрый мирза. — Несравненный Фетх-Али-шах по достоинству оценит эту милость столь великого соседа и много выгод ответных подарит, как вам, несравненный и великий Алексей Петрович, так и вашему божественному императору Александру Павловичу! Надо уступить, обязательно надо!..
— Не могу, мирза Абдул-Вехаб, — стойко отвечал Ермолов. — Не уполномочен и не могу!..
И так — все двенадцать дней. От жары, чая, сладостей и цветочных запахов кружилась голова, хоть позади и стояли слуги с опахалами, но разве разгонишь этакую духотищу. Все двести человек посольства, прибывшие вместе с Ермоловым в Персию, с нетерпением ожидали окончания этих странных затянувшихся предварительных переговоров в каком-то убогом селеньице. Ждали, изнывая от жары. Один живописец Мошков да барон Корф неистово работали под своими зонтами, забыв обо всем на свете. Рисовали горы, персиян, мужчин и глупых, жадных до подачек мальчишек, точно радуясь этой неожиданной передышке.