Это Аракчеев-то, довереннейшее лицо Александра, который верил ему более, чем себе!.. Ермолову бы прислушаться к этой иронии, опомниться да держаться поскромнее, но разве себя укоротишь? Он чувствует лишь, как накапливается холодок вокруг его имени, как намерзает ледок к его просьбам и реляциям. Он просит прибавить войска, но Александр неожиданно ему отказывает. Он пишет о тревожном положении на границе, о явных намерениях шаха Фетх-Али развязать войну, но министр «нерусских дел» Нессельроде, как язвительно звал его Ермолов, отвечает, что причин для подобных волнений нет. Слава Ермолова, магия его имени, его неслыханная популярность, каковая с годами только росла, для многих как кость в горле. Отсюда и невероятные слухи вроде тех, что Ермолов хочет отделиться, создать на Кавказе автономное государство. Умные люди в это не поверят, а вот дураки и завистники с готовностью этим слухам потакают, ибо нельзя, чтобы одна личность так много брала на себя, чтоб имела такую популярность…
Или вот еще: уезжает прежний генерал из корпуса, его сменяет новый. Вещь обычная. Но тут-то и закавыка: прежний — прославленный герой, хоть геройских подвигов — явных — за ним вроде числится немного. А вот поди ты — славы и почестей хоть отбавляй, сам государь к нему прислушивается, и солдаты любят, как отца родного. Справедливый, честный, великодушный. И вдруг на смену ему — хоть и звание то же и подвигов не меньше, а явление совсем противоположное: придира, ни лица, ни фигуры, по любому пустяку советоваться ездит. Как тут свой авторитет добывать, если на каждом шагу след прежнего начальника, его порядки, которые отменять не собираются, а наоборот, берегут и охраняют. Вот как тут?! Поневоле ведь возненавидишь!..
Иван Федорович Паскевич, принявший корпус Ермолова, имел приличное честолюбие и тихий, хитрый ум. Он ермоловских порядков и ломать не собирался, да и к Алексею Петровичу питал симпатию еще с Бородина: что ни говори, а проявил себя Ермолов, выручая батарею Раевского, истинно геройски. Вмиг переломил ситуацию, прогнал французов, уже занявших было Курганную высоту, взяв в плен генерала Бонами. За это и хвала ему, но теперь же все, что бы Ермолов ни делал, принимается с восторгом, с ликованием, а разве можно столько почестей и хвалы одному человеку, немало героев и без него, а они почему-то в тени…
Это был странный, необъяснимый взрыв популярности Ермолова, таинственная магия личности, которая особенно-то ничего и не делала для этого. И те, кто не обладал этим даром, не понимали, почему так все происходит.
И всех точно раздражало, что природа, не посчитавшись с их интересами, наделила Ермолова той богатырской статью, каковой большинство из них не имело: и рост, и сила голоса, и могучее телосложение, и пронзительный взгляд производили неотразимое впечатление на окружающих, точно и впрямь он был сделан из того материала, из которого получаются великие полководцы. А как же они?.. Статисты в этом великолепнейшем из театров?! Ведь то, что за другими принималось как само собой разумеющееся, за Ермоловым — как подвиг и геройство.
Он и сам любую победу, любое деяние свое принимал без всякой благодарности, как должное, платя высокомерием и недоступностью тем, кого по каким-либо причинам недолюбливал или считал ниже своего достоинства быть с ними на равных. Так казалось со стороны, хотя Ермолов и об этом совсем не думал, будучи нелюдимым и малообщительным человеком по природе своей, в силу своей глубокой застенчивости и еще — бедности. Он оттого и не женился, что не имел достаточных средств содержать будущую семью, а жениться по расчету считал глубоко зазорным и непристойным. С отцом, имевшим кое-какой капиталец, он об этом не заговаривал, ибо за три года ссылки тот ни разу к нему не приехал, испугавшись через него иметь, видимо, для себя неприятности, да и капиталец у родителей был таков, что его едва хватало им самим.
Ермолов и сам завидовал Багратиону, его великой простоте и раскованности, благодаря которой он мог общаться равно как с солдатом, так и с императором, не чувствуя ни тени смущения или некой уязвленности. Ермолову этой простоты недоставало, и многие дулись на него, не понимая его нежно ранимого сердца. Зато в воинских делах, точно отбрасывая лягушачью шкуру, он весь настолько преображался, что влияние его было огромно и неоспоримо.
С этим влиянием и столкнулся Паскевич. И будучи не в силах противостоять ему, совладать с ним, попросту невзлюбил, возненавидел Ермолова.
…Алексей Петрович понял это не сразу. Поначалу, узнав, что Паскевич стал генерал-адъютантом императора, он обрадовался: все как-никак старый боевой товарищ советником у царя, воевавший в армии Багратиона, а значит, поможет при случае, выручит. Но он ошибся. Понял это сразу же, как только встретился с Паскевичем в Петербурге, по той холодно-завистливой улыбке, с которой генерал-адъютант встретил Ермолова, по тому нежеланию поддерживать дружеский разговор меж двумя старыми боевыми товарищами. Ермолов помрачнел, отошел в сторону, и император долго выспрашивал его потом, отчего он так переменился в настроении, а Ермолов и ответить ничего не мог, ибо не мог понять вину свою, причину столь дурного нерасположения к нему человека, которому ничего худого он не сделал.
И последствия сего недоброжелательства не замедлили сказаться.
Паскевич и сам не мог объяснить, почему именно Ермолов так воздействовал на него, точно красная тряпка на быка, но он невольно стал с ним бороться, выигрывая по пустякам, в мелочах, но и этих, малых побед хватало, чтобы чувствовать себя победителем.
Ермолов испрашивал у императора увеличения своего корпуса на Кавказе. Император же всегда, прежде чем принять решение, советовался со своим военным адъютантом.
— Но у главнокомандующего на Кавказе и без того пятьдесят тысяч, — отвечал, подумав, Паскевич. — Военных действий там немного, хотя Ермолов немало злоупотребляет доверием Вашего Величества, применяя штыки и пули противу гражданских лиц!.. Жалобы не прекращаются!..
Паскевич помолчал, не желая быть назойливым и зная больное место в отношениях Александра и Ермолова: это применение оружия против мирных жителей. Ермолов тут переходил все границы, доносов шло изрядно, и там, где другой давно бы поплатился карьерой, Ермолову своеволие сие сходило с рук. Впрочем, над этими отношениями ломали голову многие царедворцы. Император же в такие мгновения, казалось, думал совсем о другом или делал вид, что разговор сей его мало интересует, такое, во всяком случае, у него некоторое время назад установилось выражение лица, вот и сейчас он задумчиво смотрел в окно, поигрывая зеленым шариком из малахита.
— Но Ермолов пишет, что война с Персией неотвратима, — помолчав, проговорил император, в упор взглянув на Паскевича столь откровенным взглядом, насмешливым по большей части, что адъютант смешался.
— Граф же Нессельроде… — пробормотал Паскевич, осторожничая в сей беседе, и Александр, точно подхватив наживку, тотчас его перебил.
— Ах, оставьте, уважаемый Иван Федорович!.. Граф сидит здесь, а Ермолов там. А вдруг граф ошибается?! Что тогда?! Тогда Ермолов, выходит, прав, и эта ошибка ляжет полностью на нас!.. Как тогда-то мы ответим?! Снова будем винить Алексея Петровича?!
«Значит, он уже решил уступить ему, — не без насмешки вдруг подумал Паскевич. — Что же он хочет: меня проверить?.. Как я к Ермолову отношусь?! Но я действительно считаю, численность корпуса вполне достаточна даже для того, чтобы встретить персов и продержаться некоторое время. А если принять тут же сторону императора, он впредь и советом не удостоит».
— Извините меня, Ваше Величество, но, относясь с уважением к заслугам Алексея Петровича, я все же считаю, что корпус его достаточно силен, чтобы противостоять любому вторжению! Еще Суворов учил воевать не числом, а умением, — заметил Паскевич. — Ермолов, насколько я знаю, имел счастие воевать под его началом…
В просьбе Ермолову было отказано. Император самолично разобрал численность его корпуса, доказав, что увеличивать его надобности нет. Пять дней он не подписывал эту бумагу, точно сомневался в ее правильности. Наконец подписал и выглядел глубоко огорченным.