Раскаленный от гнева голос Ермолова, казалось, высекал искры в оглушительной тишине Елисейского дворца, в котором происходил этот разговор. Николай Павлович после сей тирады не нашелся, что и ответить, а Ермолов, откланявшись, ушел, ожидая худших для себя известий. Однако каково было его удивление, когда последовал приказ императора о переводе несчастных полковников из гауптвахты в специальную комнату, подготовленную в занимаемом им дворце. Уже потом, спустя некоторое время, Ермолов узнал, что полковники отделались легкими выговорами и были отпущены без последствий. Недаром император слыл человеком отходчивым, но и внушаемым тоже.
И если после случившегося Александр Павлович не только не изменил своего отношения к Ермолову, а наоборот, принимал его еще с большей теплотой, то встречи с великим князем являли вид затаенного недружелюбия. Видно, те слова он расценил как некое дерзостное оскорбление для себя, и только положение его не давало ему возможности проявить свое недружелюбное отношение открыто, в поступке. Что ж, теперь повод найдется, подумал Ермолов.
Посему он и слал подарки великой княгине Александре Федоровне, стараясь тем самым задобрить и Николая Павловича, но в ответ приходили лишь вежливые слова благодарности. Зазывал он великого князя и на охоту, но неизменно получал вежливый отказ. Не открывался Николай, подобно Константину, в дружеском участии к генералу, а значит, помнил обиду, занозой она сидела в нем.
27 декабря прискакал нарочный от астраханского губернатора Смирнова с новым высочайшим пакетом о приведении к присяге на верноподданство его императорскому величеству государю-императору Николаю Павловичу. Нарочный был перепуган. Сообщил, что в Петербурге бунт. Более добиться от него ничего было нельзя. Ермолов находился в это время в станице Червленой. Смирнов просил привести полки к присяге незамедлительно, но Алексей Петрович, сославшись на необходимые приготовления, тотчас же отправил своего посланника к графу Воронцову в Одессу с просьбой сообщить ему о случившемся в Петербурге. О тайных обществах он знал давно. О них ему рассказывал еще сам император. Рассказывал полушутя, полусерьезно, даже называл фамилии, среди которых были весьма известные люди, и Ермолов, слушая его, невольно воскликнул:
— Да полноте, Ваше Величество, этого быть не может, чтобы люди, коих вы назвали, всерьез помышляли о зле против вас!.. Надобно совсем не иметь сердца, чтобы носить в душе этакие злобы!..
— Подождите, они еще и к вам придут, вас будут к себе звать!..
— Вряд ли! — подумав, серьезно сказал Ермолов. — Те, кто меня знает, не придут, а те, кто не знает, не осмелятся!.. А коли у меня случаются сомнения, да я вижу, чем могу Отечеству подсобить, я прямо о том и говорю! Не стесняюсь и по углам не шепчусь, как некоторые!..
Александру ответ понравился. Помолчав, он вдруг обронил странную фразу:
— А если вдруг придется, вы им скажите это свое мнение!.. Зачем и вправду по углам шептаться?! Разумные идеи и я помогу осуществить!.. А то, бывает, предлагают такое… — он не договорил и перевел разговор на другую тему.
Через сутки пригнал верховой от Воронцова. В кратком письме граф поведал о беспорядках в столице, заверив, что все худшее миновало, присяга Его Величеству Николаю Павловичу произведена, и он вступил в права престолонаследника. Из общих знакомых убит генерал Милорадович…
Последняя фраза более всего потрясла Ермолова. Графа Михаила Андреевича он любил всей душой за его необыкновенно веселый нрав и то особое безумное удальство, без которого война превращается в скучную повинность. Ермолов одно время даже завидовал Милорадовичу: сколько в нем озорства и отваги! Одним своим видом он вносил столь небывалое воодушевление в войска, что солдаты шли за ним в самое пекло. И надо же как нелепо погибнуть — от руки разбойного выскочки!..
Более получаса Ермолов не мог прийти в себя. Заново перечитал скупое письмецо, осторожное в выражениях. Боится граф сам впасть в немилость, не откровенничает, думает небось: мало ли что у Ермолова на уме?.. Вдруг и вправду задумает отделяться!.. А ведь когда-то и государю не боялся перечить! Делать нечего, будем присягать Николаю Павловичу…
30 декабря, в канун рождества, он отправил донесение о приведении к присяге Кавказского корпуса. Все произошло как по писаному.
Император Николай Павлович, и до этого часа менее всего доверявший Ермолову, не без волнения ждал этого известия за номером 264. По расчетам Паскевича донесение должно было прибыть сутки назад. Эта задержка и давала повод к тревоге. Наконец, донесение пришло. Передали императору и фразу фельдъегеря, доставившего донесение: «Понадобится, войска Ермолова и шаху персидскому присягнут!..» Фельдъегерь, промерзший до костей и мечтавший о теплой постели, бросил эти слова без всякого умысла, не особенно понимая заданный ему вопрос о том, как прошла присяга у Ермолова. Бросил их такому же, как он, порученцу, который в этот день принимал почту, не ведая о той мгновенной эстафете, по которой его фраза, больше относящаяся к лютому морозу и усталости, достигнет ушей императора и произведет в нем решительный поворот во мнении о Ермолове. Отныне вопрос о его отставке будет уже делом времени.
5
И словно ожидалась эта война с персами, ибо едва император получил сообщение о ней от Ермолова, как тотчас выслал на Кавказ Паскевича, наделив его теми же полномочиями, какими обладал и Алексей Петрович. В сопроводительном письме такое двоевластие, правда, оговаривалось тем резоном, что истинный главнокомандующий может внезапно заболеть или отсутствовать неизвестно где, но между строк уже читалась отставка. Ермолова без всякой деликатной обходительности выпихивали вон, даже не объясняя причин. Точнее, они были известны, всяких слухов ходило немало: и промедление с присягой, и о большом числе заговорщиков в корпусе Ермолова, и его чрезмерное самоуправство, и первые неудачи при персидском вторжении. Письма Николая еще дышали притворной симпатией, он благодарил за экономию денежных средств, надеялся на великий полководческий талант Ермолова, всячески делая вид, что не только ничего не случилось, а наоборот, он просто счастлив, что имеет такого главнокомандующего, эт сетера, эт сетера[3], как писали в таких случаях.
А на деле Николай Павлович вдруг раскопал «зверства Власова», истребившего несколько аулов, спешно послал для расследования на Кавказ генерал-адъютанта Стрекалова, и едва он вернулся в Петербург, как Николай издает приказ о предании генерал-майора Власова суду. Каково в такой-то ситуации Ермолову, который благословил сие деяние, а исполнителя даже к ордену представлял?! Не надо обладать особенной прозорливостью, чтобы увидеть в этом удар по авторитету главнокомандующего. А в ноябре 1826 года Паскевич сообщает Ермолову, что получил собственноручное письмо государя, внимательно следящего за ходом войны с персиянами. До сих пор император со всеми советами и распоряжениями обращался только к Ермолову, единственному распорядителю всей жизни на Кавказе.
Причем Паскевич не соизволил даже переслать это письмо, ограничившись столь скупым сообщением. Значит, письмо императора писалось только Паскевичу, а не им обоим, и о Ермолове в нем ни слова. Это уже был плевок в лицо, оскорбление недоверием, а для порядочного человека, имеющего твердые понятия о собственном достоинстве, сие недопустимо. Что же, идти на разрыв, которого они, верно, и добиваются?.. А есть ли другой путь?!
Не менее печальные вести шли из Петербурга. Число заговорщиков росло, как снежный ком. Среди них оказался и двоюродный брат Ермолова, Василий Львович Давыдов, владелец той самой знаменитой Каменки, в которой, как доносили слухи, была чуть ли не штаб-квартира заговорщиков. Раевскому не повезло более всех: у него были арестованы два сына и оба зятя — Волконский и Орлов…