Находясь в довольно близком родстве, они, Ермолов и Раевский, как ни странно, дружественных связей не поддерживали. Мать генерала Раевского, Екатерина Николаевна, второй раз вышла замуж за Льва Денисовича Давыдова, родного брата матери Ермолова, и Василий Львович Давыдов был единоутробным братом Николая Николаевича Раевского и двоюродным Ермолова, отчим же Раевского приходился ему родным дядей… И если Раевские постоянно бывали и подолгу жили в Каменке, то Ермолов там не бывал ни разу.
Раевский был старше Ермолова на шесть лет. В 1792 году пятнадцатилетний Ермолов был направлен на службу в Нижегородский драгунский полк, командиром которого был полковник Николай Николаевич Раевский, а шефом Александр Николаевич Самойлов, родной брат матери Раевского, в доме которого в Петербурге одно время жил Ермолов… Куда ни кинь, казалось бы, а эти два имени самой судьбой должны были быть связаны между собой, но получилось иначе: они не только не поддерживали никаких связей, но и недолюбливали друг друга. Хотя Алексей Петрович не считал себя в том виновным.
В той же истории с Курганной высотой, когда лишь благодаря Ермолову, его счастливому вмешательству, удалось удержать сей важный бастион, числившийся за батареей Раевского, последний не выразил впоследствии даже слов благодарности, не подошел к Ермолову, не поблагодарил его, хотя в тяжелый момент оставил батарею без своего попечительства, пусть и невольно, отправившись якобы за подкреплением и снарядами. Причем произошло это в самый разгар сражения, в 10 утра, когда французы предприняли лишь вторую атаку на батарею, захватив в этот решающий момент 18 орудий.
Тот же Паскевич, помогавший в сей миг Ермолову на левом фланге, и Васильчиков на правом, сделали все, чтобы лишить неприятеля важной опоры, каковой являлась Курганная высота — центр всей русской позиции, сумели отобрать орудия назад и выбить французов.
И уж если говорить о героях Бородина, то для Ермолова тут есть два имени — Багратион и Лихачев. Последнего попросту принесли на позицию, болезнь одолевала его, но он самолично повел бой, не бросил дивизию, не оставил командование, а наоборот, когда стало невмоготу и противник, вчетверо его превосходивший, стал теснить отважных солдат-лихачевцев, генерал, будучи дотоле не в силах стоять, сидевший под градом пуль и ядер на складном кожаном стуле, увидев ворвавшегося к нему неприятеля, поднялся со стула и, выхватив шпагу, с трудом заковылял навстречу французам. Недаром когда Лихачева привели к Наполеону и рассказали о его мужестве, император французский приказал вернуть ему шпагу. Истинно: «Честь — мой бог!», как любил повторять Лихачев, отказавшись принять шпагу из рук врага, оставшийся и в смерти своей героем…
Впрочем, к чему ворошить старое. Раевский выказал отвагу свою при других обстоятельствах, не менее опасных, и Ермолов не имел к нему никаких счетов и упреков. А двенадцатый год всех их связал кровными узами. И не навались сейчас на Ермолова сие несчастье, эта глухая стена вражды и недоверия, идущая из холодного Петербурга, он бы сам поехал хлопотать за Василия Львовича и сынов Раевских, кои вместе с отцом хлебнули пороховой гари и дымов прошлой войны. А теперь он не знает, что ему самому делать, как вести себя в столь неприглядных обстоятельствах, задевающих его честь и достоинство. Честь — мой бог!.. Что может быть выше этого?!
Ермолов подошел к столу, очинил перо и, обмакнув его, написал: «Ваше Императорское Величество!..»
Рука застыла над листом бумаги, не зная, как лучше начать столь важное и деликатное послание. Для писем и циркуляров, отправляемых по корпусу, или донесений сугубо служебного характера при главнокомандующем имелась канцелярия, в которой служили грамотные офицеры, обладавшие хорошим бойким слогом, но это письмо он должен написать сам. Канцеляристу не объяснишь свои чувства, свою обиду, да и слова для объяснений с императором нужны особые… Ермолов отложил на мгновение перо. Кажется, у Цицерона, в его трактате «О судьбе» он вычитал, что все в жизни происходит в силу естественного непрерывного сцепления и переплетения причин и всем вершит необходимость. И ничто не может быть во власти человека… Какие же причины переплелись, чтобы породить это недоверие к нему и предпочесть вместо него стратега и тактика весьма посредственного?.. Неужели император думает, что он, Ермолов, может злоупотребить своей властью, воспользоваться ею во зло ему?.. Или он считает, что Ермолов устарел и ничего не смыслит в военных науках? А может быть, его оклеветали?.. Приписали какой-нибудь зловредный образ мыслей, всякие масонские идеи, на каких взошли бунтовщики?.. Что же, ехать разбираться?.. Доказывать свою порядочность?! Это еще постыднее, нежели терпеть то недоверие, каковое проявляет к нему государь…
Ермолов взял перо, обмакнул его и, вздохнув, твердой рукой написал первые строки письма: «Не имея счастия заслужить доверенность Вашего Императорского Величества, должен я чувствовать, сколько может беспокоить Ваше Величество мысль, что при теперешних обстоятельствах, дела здешнего края поручены человеку, не имеющему ни довольно способностей, ни деятельности, ни доброй воли…»
Написав последние слова, Ермолов задумался. Пожалуй, что он хватил через край, столь уничиженно поведав о себе, да еще приписав эти мысли государю. Последний может и обидеться, хотя на самом деле так и думает, раз позволил себе такую бесцеремонность… Именно своими поступками император дал почувствовать всем, что совершенно не ценит Ермолова на этом посту. Разве не так?! Именно всем! Разве послал бы он при живом и здравствующем главнокомандующем другого, наделив его теми же полномочиями да еще перестав замечать прежнего, как будто его и в живых нет! Это уж извините, Ваше Величество, но надобно иметь столь черствое сердце, чтобы не замечать, насколько это может быть оскорбительно для всякого уважающего себя человека. Да-с, оскорбительно!..
Ермолов тяжело задышал, захватал шумно воздух, хотел подняться, но не смог. Тело словно налилось свинцом. Выступил пот. Несколько минут он сидел неподвижно, понемногу успокаиваясь. Прибежал денщик, позвал обедать, но Ермолов, сославшись на дела, сказал, что придет попозже. Надо дописать письмо и отправить. Сегодня же!..
«Сей недостаток доверенности, Ваше Императорское Величество, поставляет и меня в положение чрезвычайно затруднительное. Не могу я иметь нужной в военных делах решительности, хотя бы природа и не совсем отказала мне в оной. Деятельность моя охлаждается той мыслию, что не буду я уметь исполнить волю Вашу, Всемилостивейший Государь!..»
Ермолов остановился, вспомнив вдруг о войне с Персией. Удобно ли в сей грозный час живописать свои упреки, когда Отечество в опасности? Сей довод будет вполне законен со стороны императора, и, может быть, стоит, забыв обиды, громить персов, а уже потом разобраться и с остальным?.. С другой стороны, как он может вести военную кампанию, когда все руководство сосредоточил в своих руках Паскевич?.. Когда он, уже не советуясь с Ермоловым, отдает приказы, и начштаба Вельяминов, скрепя сердце, вынужден их выполнять, имея на руках бумагу государя о наделении такими же полномочиями Паскевича!.. И все же, вовремя ли?..
Ермолов почесал голову, не зная, на что решиться. Он уже хотел скомкать бумагу, но в последний миг остановился. Нет, он все-таки должен объясниться с государем. Если тот не в состоянии умно и по-доброму поступить с ним в данных обстоятельствах, сию миссию обязан взять на себя Ермолов. Он должен потребовать ясности и определенности. Паскевич трусит, не хочет даже встречаться, общаясь с ним письменно. Пусть этот поступок останется на совести Паскевича, коли ему не противно вести себя столь подлым образом. Но государь обязан дать ему ответ надлежащий, обязан ответить «да» или «нет», вот пусть он и произнесет любое из этих слов. Любое!
«В сем положении, не видя возможности быть полезным для службы, не смея, однако же, просить об увольнении меня от командования Кавказским корпусом, ибо в теперешних обстоятельствах может это быть приписано желанию уклониться от трудностей войны, которые я совсем не почитаю непреодолимыми…»
Может быть, государь захочет все же познакомиться с планом опытного генерала, который провел, и не без успеха, не одну боевую операцию, не одно сражение с неприятелем, которому в свое время подчинилась вся Европа, надо же думать не только об амбициях этого парвеню Паскевича, но и о России, черт подери, о солдатах, которые хотят победы, а не длительной затяжной войны, надо же думать и о том авторитете России, который она приобрела, побив французов, надо же думать, думать и радеть о пользе общей, государственной?..