«…но, устраняя все виды личных выгод, всеподданнейше осмеливаюсь представить Вашему Императорскому Величеству меру сию как согласную с пользою общею, которая всегда была главною целию всех моих действий. Вашего Императорского Величества верноподданный Алексей Ермолов».
Он перечитал последние строки, наморщился, пытаясь понять, какую же «меру сию» он осмелился предложить государю, пробежал глазами все письмо, но так и не увидел, к чему бы можно было отнести ее. Да и какую меру он может предложить императору?.. Уволить его со службы?.. Или отстранить Паскевича, вновь оказав полное доверие ему?! Но как тогда будет чувствовать себя Паскевич?.. А что ему, снова переписывать письмо?.. Искать логику и закономерность там, где ее нет?! Нет уж, пусть останется как написал: коряво, неуклюже, но именно так, что далее терпеть сие невозможно. Это император поймет. Ермолов расписался, поставил число: «3 марта 1827 года». Запечатал письмо, вызвал вестового, приказав немедленно доставить письмо в Петербург императору. Теперь все само разрешится. Нелегко придется Николаю Павловичу разрубать сей гордиев узел: ведь надо объяснять в свете, чем вызвана замена главнокомандующего?.. Да не дай бог новоявленный стратег Паскевич провалит персидскую кампанию, вот выйдет комедия? Посему в помощь ему император и отрядил рубаку лихого Дениса Давыдова, родного племянника Ермолова по матери, который повел себя в данной истории совсем уж паскудно и омерзительно, во-первых, согласившись сразу же в ней участвовать, а во-вторых, принявший сразу сторону Паскевича и общавшийся с родным дядей более донесениями, нежели лично. Впрочем, бог ему судья, племяннику, некогда славившемуся своей удалью, а более стихами да песнями, с людьми еще не те метаморфозы происходят.
Отправив письмо, Ермолов с аппетитом пообедал, похвалил поваров, что случалось чрезвычайно редко, и, вызвав адъютанта, повелел доложить текущие события, но новых донесений от Паскевича не поступало, и Ермолов снова пришел в дурное расположение духа.
Весь месяц, что он ждал высочайшего ответа, показался ему самым длинным. Он ждал доброго и благожелательного письма, а прискакал сам начальник Главного штаба Иван Иванович Дибич. Едва Ермолову доложили о его прибытии, как сердце у главнокомандующего дрогнуло, он все понял, не надо было ему и смотреть на хмурое и виноватое лицо начглавштаба. Дибич извинялся, говорил, что он пытался оспорить повеление императора, высказывал другое мнение, но все уже было решено заранее, поэтому государь его слов не принял. Дибич вручил Ермолову «соизволение… на увольнение в Россию», данное Ермолову императором, и в этом же письме Николай I давал «соизволение» Паскевичу на вступление в главное начальство. Письмо было подписано Дибичем.
— А где же приказ о моем увольнении?.. — дрогнувшим голосом спросил Ермолов. — Куда я должен ехать, какой корпус принимать, где?! Что мне далее-то делать?!.
— Приказ будет позднее, — помедлив, ответствовал Дибич.
— А что же далее-то?!. Сидеть здесь, ждать этого приказа или что?!. Ехать домой?..
— Я думаю, лучше всего съездить домой, повидать родных, отдохнуть, а там, глядишь, и что-нибудь придумается, — вздохнул Дибич.
— Что придумается, Иван Иваныч?! — с горечью выдохнул Ермолов. — Война идет, а вы мне отдыхать предлагаете?! Ты уж сразу скажи: не хотят меня более видеть в армии, в полную отставку посылают! Так, что ли?!
Несколько секунд Дибич молчал, не желая открывать эту тяжелую для прославленного генерала правду, но он и без того все понял и скрывать далее ее не имело смысла.
— Видно так, Алексей Петрович!.. Новый государь, новые порядки, я попробовал было поспорить, да он на меня так посмотрел, что самому впору отставки просить!.. — Дибич махнул рукой. Он стоял у стола, как провинившийся командир перед начальником, красный, сумрачный, изнывающий от столь неприятной для него миссии, и Ермолову стало жаль его.
— Раньше, Иван Иваныч, все же находились отдельные люди, кои могли и разойтись во мнениях с императором, привести столь веские доводы, что с ними соглашались и их поддерживали!.. — не без обиды сказал Ермолов. — Я не о себе, уважаемый Иван Иваныч! Мне уж нечего доказывать свои таланты!.. И коли увольняют, значит, тут причины иного рода. Пусть те, кто этого добивался, вздохнут свободно!.. Но есть и другие, менее известные, но очень нужные России! Их-то кто защитит, не даст в обиду?! Об этом подумай!.. Ты же мозг всего военного дела, потом с тебя спросят, а не с императора…
Ермолов помолчал, почувствовав вдруг неимоверную усталость во всем теле, точно закончился длительный и трудный бой, длившийся сутки кряду.
— Вельяминова, что?.. Тоже?! — спросил Ермолов.
Дибич кивнул.
— Ему же сорок два года всего?! — взглянув в упор на Дибича, выговорил Ермолов. Иван Иваныч опустил голову.
— Нет, ты уж не опускай голову! — сверкнул глазами Алексей Петрович. — Я понятно, как бревно в глазу, мешаю, да и полсотни уже набежало, меня можно взатычки из армии, но его-то почему в одну компанию со мной?! Он-то кому дорогу перешел?! Что же вы делаете?!
— Решим его судьбу, Алексей Петрович, я обещаю!.. — взглянув на Ермолова, ответил Дибич. — Слово даю!.. — твердо сказал он. — С персами разберемся, и найду ему дело! Верьте мне!
— Поверю, когда узнаю о сем! — хмуро проговорил Ермолов. — Распоряжение я отдам сегодня же, — давая понять, что разговор закончен, сказал Ермолов.
Дибич еще несколько секунд стоял у стола, потом поклонился и вышел.
Ранее Ермолов все думал, как смог столь отчаянный полководец Наполеон выдержать свое шестилетнее заточение на острове Елены?.. Неужели он мог стать отменным пленником и с такой же радостию принимать свое добровольное безделье, как ранее и минуты не выдерживал без дела?! Может быть, в этом и заключается сила великой личности, что она сама образует те обстоятельства, которые приводят ее к успеху, и все, что ни делается, — благо для нее… Но таков ли он сам?.. По силам ли ему будет новое поприще бездельника?..
Он взглянул на бумагу, подписанную Дибичем, и спазмы сдавили горло. Слезы невольно выкатились из глаз, и он отвернулся, точно кто-то посторонний еще находился в комнате. Ермолов отер их, шумно вздохнул и попытался придать своему лицу то твердое и суровое выражение, которое имел всегда. И вдруг впервые за много лет он почувствовал, что мускулы не слушаются его, что он не может наделить лицо свое твердостью, каковая бы придала уверенность и решимость всему облику. И это неожиданное открытие расстроило его больше всего.
Чуть позже он успокоился, совладав со своим внезапным расстройством, отдал необходимые распоряжения, но прежний вид к нему так и не возвратился. То ли новые складки легли у глаз, то ли сам огонь их потух, но, глядя теперь в зеркало, он не то чтобы не узнавал себя, он не хотел более узнавать то, что связывало его с прежней жизнью.
Еще месяц Ермолов находился в Тифлисе, униженно добиваясь свидания с Паскевичем, но тот, ссылаясь на болезнь, принять его не захотел. Так Алексей Петрович и уехал, не увидев нового главнокомандующего, уехал в той же старой кибитке, в какой приехал на Кавказ 10 лет назад, отказавшись даже проститься со своим любимым Ширванским полком, который он в подражание Цезарю называл четвертым легионом. Два дня ждали его солдаты, несколько раз прибегал командир, а Ермолов, едва сделав шаг, покрывался красными пятнами и сил у него не было сдержать слезы. Так и не смог.
Уехал, забрав троих сыновей: Бахтияра, по-русски Виктора, Омара, его же Клавдия, и Аллах-Яра, прозванного Севером. Старшему, Бахтияру, исполнилось семь лет, младшему, Северу, три года.