Ермолов знал пламенный нрав великого князя Константина, его вспыльчивость и надеялся, что разговор этот понудит его снестись с императором, а он вмешается в дела Барклаевы и не даст ему продолжить позорное отступление.
Но того, что произошло, не ожидал и Ермолов. Константин Павлович, воспламенившись гневными и зажигательными речами генералов, вскочив, вдруг вскричал: «Куру та, поезжай со мной!» — и выбежал из дома. Кинулся за ним, будучи адъютантом на связи с великим князем, и Ермолов.
Поскакали они к Барклаю-де-Толли.
Фельдмаршал в сей час как раз находился в открытом сенном сарае, в подзорную трубу осматривал местность. День выдался жаркий, и пока Ермолов доскакал, он взмок.
Великий князь едва соскочил с лошади, как тотчас же, не сняв шляпы, без доклада вошел к фельдмаршалу и заорал бранно, да так, что и Ермолов устыдился этой громкой брани и крика.
— Немец, шмерц, изменник, подлец!.. Ты продаешь Россию, и я боле не хочу состоять у тебя в команде!.. Курута! — обратился он к своему начальнику штаба. — Напиши от меня рапорт к Багратиону, я с корпусом перехожу в его команду, а быть вместе с этим изменником не желаю! Засим не имею чести более свидетельствовать свое уважение к вам!..
Великий князь, не сказав более ни слова, развернулся и вышел.
Все стояли как громом пораженные. В продолжение всей брани Барклай-де-Толли даже не переменился в лице. Он неторопливо расхаживал по сенному сараю, изредка поглядывая на поля и холмы, точно совсем не слыша ругательства великого князя, что еще больше разъярило Константина Павловича.
Великий князь вскочил на лошадь, и только тогда опомнились Курута с Ермоловым и тоже убрались восвояси, испытывая чувство вины за все происшедшее. И хоть Ермолов не переменил своего мнения об отступлении, сама выходка великого князя не казалась ему достойной, а поведение фельдмаршала снискало уважение к последнему.
Приехав к себе на квартиру, Константин Павлович все похвалялся сей выходкой, радуясь, что высказал все фельдмаршалу. Курута сочинил письмо с требованием передать его корпус генералу Багратиону, и не успел великий князь подписать сию бумагу, как приходит Барклаево предписание Константину Павловичу: сдать корпус Лаврову и немедля выехать из армии.
Сей приказ несколько охладил пыл великого князя, однако через час он уже снова ходил довольный, радуясь, что едет в Петербург и там встретится с императором, которому все и доложит.
Так он и уехал веселый, чувствуя себя скорее победителем, нежели побежденным.
А через месяц Ермолова назначили начальником штаба 1-й армии при Барклае-де-Толли. И каково же было удивление Ермолова, когда фельдмаршал сообщил, что чрезвычайно рад обстоятельству, и наговорил много похвальных слов в его адрес…
Ермолов, вспоминая о сих событиях, даже покраснел, устыдился снова за свой давний поступок. И попробуй они дать бой тогда у Смоленска, вряд ли бы одержали верх, а потеряв армию, потеряли бы и Россию. И надобно было России именно в ту нелегкую минуту иметь столь великого полководца, который, пойдя противу всех, настоял на своем и спас таким образом Отечество, к коему даже не принадлежал родом связи.
Через год после назначения пенсии в 14 тысяч пришла новая бумага, где говорилось, что за Ермоловым в ознаменование его заслуг перед Отечеством сохраняются и столовые, то есть прибавка вышла на 16 тысяч и пенсия возросла до 30 тысяч рублей ассигнациями в год, что весьма порадовало не только отца Ермолова, но и его самого.
Он приободрился, повеселел, и радовала его не только прибавка эта, а то, что государь о нем помнит и впечатление о нем, Ермолове, меняется у государя к лучшему. А значит, можно ожидать и нового назначения. В ожидании его Ермолов задумал перестроить дом в Лукьянчикове, уж слишком он был мал для всей семьи.
Чтобы не потерять способность к военным наукам, Ермолов постоянно штудировал исторические труды о великих полководцах, римских и греческих, а также подробно изучал битвы русские, которые велись до него, и обнаруживал невольно, что многие беды военные происходили от вмешательства неграмотных в стратегии царей, кои самодурством своим приносили только вред ратному делу, а не пользу.
Так во времена Грозного начавшаяся Крымская кампания могла бы закончиться уже тогда полным присоединением Крыма, ибо походы Ржевского, Димитрия Вишневецкого и Данилы Адашева, один за другим бывшие успешными, привели Девлет-Гирея, хана Крымского, в Полный упадок, а его будущий преемник Тохтамыш-Гирей даже сбежал под крыло московского царя. И доверши Грозный Крымские походы еще одним, возьми Крым, не убоись турок проклятых, кои вряд ли бы сунулись в Россию, то и юг был бы российским уже тогда. А Грозный наперекор Сильвестру начал войну с Ливонией и проиграл ее. В 1571 Девлет-Гирей привел под Москву 120-тысячное войско, опустошив пол-России. Об этом пожаре и разорении старики в Москве помнили до сих пор.
Одна ошибка полководца, коим выступил царь, принесла горе сотням тысяч россиян. Имел ли он право на нее?.. И уж те, кто выставлял Грозного образцом самодержца, должны были помнить об этом…
Ермолов, прервав нить размышлений своих, бросился вдруг к карте и подробнейшим образом проследил весь путь от Москвы до Крыма. Умен был Данила Адашев, отправившись в Крым водным путем по Пслу, а затем по Днепру… Казачество малороссийское, натерпевшись от набегов крымских, вмиг бы занялось, вот еще сила, да еще какая!.. Пусть только турки сунутся!.. В Крыму держать оборону до зимы, а там втягивать, всасывать турецкие армии в Россию, на манер наполеоновых. Турки, непривычные к морозам, быстро потеряли бы всю злость, а далее бери их голыми руками… Потом мир на выгодных началах. Вот империя, каковая могла быть уже в середине XVI века. На Черном море строй флот, укрепления, возводи бастионы… Почему не везет России на царей?.. Да и можно ли, чтобы все зависело от одного человека?..
Дойдя до этой крамольной мысли, Ермолов снова вспомнил бунтовщиков, устроивших возмущение в Петербурге. Пожалуй, что они и правы. Как ни странна эта мысль, а она, пожалуй что, недалека от истины…
И не вмешайся Александр в 1805 году в стратегию Кутузова, он бы потягался на равных с Наполеоном… Может быть, столкнувшись с Кутузовым и попробовав его пороха, а не Александрова, который был неплохим человеком, неважным политиком и отчаянно плохим стратегом, Россия не имела бы 12-го года.
Вот и Барклай-де-Толли не спеша вышагивал по сенному сараю со спокойным лицом, поглядывая на смоленские поля и думая о том, что главное сражение преждевременно, враг еще силен и недостаточно вымотан, ощипан с боков. А великий князь Драл глотку, как собачонка, которую науськали. Вот и получается, что, коли армия была доверена ему, значит, сам господь охранял в тот час Россию, и хорошо, что эта миссия не свалилась на Ермолова. Как тогда пронесло его с Байбахом, когда Александр назначил его главнокомандующим всей армии, чтобы Ермолов шел на Италию, подавлять там революцию. Слава богу, все свершилось без него, и он, прокатившись по Европе, с легким сердцем вернулся обратно в Тифлис. Неужели бы он сейчас решился на подобное?..
Ермолов помолчал, ожидая от себя ответа, и даже спазмы сжали ему горло, ибо ответ мог быть только один: решился бы.
И это его устрашило, бросило в озноб. Но счастье, что и вопроса такого никто ему не задал.
8
В начале мая 1829 года заезжал в Лукьянчиково Пушкин. Он наехал, как вихрь, без предупреждения в восемь утра (Ермолов заявился с прогулки лишь в девять), просидел около двух часов, все выспрашивая о самых разных вещах, более всего интересуясь Барклаем-де-Толли и Александром I, императором. О Николае он не расспрашивал, понимая, что Ермолову есть за что сердиться на новую власть, да и слухов вокруг его имени в связи с отставкой ходило немало. Предполагал он вызнать посему благоволение к прежнему императору, что Ермолов и не скрывал. Невольно разговор перекинулся на Паскевича, а затронув больное место, поэт был вынужден выслушать и всю правду о новоявленном Бонапарте персидском, о чем Ермолов уже после отъезда Пушкина пожалел. Для пиита мнение Ермолова — анекдот, Паскевич же в силе и может весьма повредить Ермолову в дальнейшем.