Арестовав и препроводив Ермолова в Калугу к генералу Линденеру, который не нашел ничего предосудительного поначалу в письмах Ермолова, его даже освободили из-под стражи, повелев ехать в роту. Прибыв в Несвиж и отделавшись испугом, он как ни в чем не бывало занялся прежней службой, но генерал Эйлер, до которого дошли характеристики Ермолова, стерпеть такое не мог. Через две недели подполковника Ермолова снова арестовывают, на сей раз увозят в Петербург, в Петропавловскую крепость, и затем Павел приказывает исключить его со службы и сослать на житье в Кострому.
Лишиться столь блистательно начатой карьеры в двадцать лет да еще попасть в разряд преступников — это ли не трагедия для молодого офицера?.. Но Ермолов, как ни странно, в уныние не впал, а наоборот, даже обрадовался выдавшейся передышке. С первого же дня своего поселения в доме Дурыгиной, что на Павловской улице, он составляет для себя жесткий режим дня, львиную часть которого занимают военные штудии и изучение латыни.
— Пора вставать, Тит Ливий ждет уже давно!.. — будил он после обеда протоиерея Егора Арсентьевича Груздева, который учил его латыни.
В Костроме жизнь шла тихо, неспешно, барышни из хороших семей мучились поисками женихов, не без восхищения посматривая на статного опального подполковника. Однако бдительные родители всячески пресекали этот интерес. Кто же знал тогда, что из видного по своей наружности ссыльного вырастет знаменитейший муж Отечества?..
Впрочем, сам Ермолов-то знал. Точнее, предчувствовал свою судьбу, недаром он с таким тщанием вгрызался в разбор военных походов Александра Македонского и битв Цезаря. И засыпал каждый вечер с одной мыслию, что завтра что-то случится необыкновенное…
Два года — срок небольшой, Ермолов дождался своего часа. Взошел на престол император Александр, его император, стала восходить и звезда Ермолова. Пришло его время.
Суворов все свои главные победы — битвы при Фокшанах, Рымнике, взятие Измаила, переход через Альпы и разгром Наполеона — совершил в шестьдесят и после шестидесяти. Для полководца весьма необходимо, чтоб существовал прежде всего военный театр. А Ермолова в пятьдесят отправили на пенсию. Есть справедливость?..
Несколько раз он порывался написать письмо императору Николаю I. С бездельем уходили из души его и тайны воинского ремесла. Царь не понимал, что профессия стратега сродни ремеслу поэта, и как стихи надобно писать каждый день, так и стратегу упражняться в своем деле ежечасно. Император не понимал, что, отправив генерала в отставку, он приговорил его к смерти. Ермолов умирал как полководец. Умирал, не совершив главных своих побед. И одна эта мысль леденила мозг, сжимая его в тисках постоянного страха.
Он стал бояться самоубийства… На стене висели ружья, шпаги и палаши, он все чаще засматривался на них, точно в этих орудиях и заключено было избавленье. В сумерки он старался гулять подольше, чтоб выветрилась «дурь», как он называл эти шальные и страшные мысли. Нарочно мерз, стоял на холодном ветру, смотрел на утихающие в вечернем свете леса, пытаясь успокоиться. Изредка посиживал около старинного дуба, прислонившись к нему белой головой, которая, как шар, светилась в темноте. В таком положении однажды его застал сосед, и, верно, предположив, что он мертв, перепугавшись, бросился прочь, наткнулся на острую ветку и выколол себе глаз. Горя, а главное, разочарований: зря глаз колол, было немало.
Но эти прогулки приносили успокоение ненадолго. К ночи возвращались прежние мысли, и до утра он не мог сомкнуть глаз. Доктор посоветовал принимать бром. Но и он не помогал. Зато появилась вялость, пропал аппетит. Пришлось бросить бром.
Раза два он собирался ехать в Петербург, к императору. В аудиенции царь отказать Ермолову не сможет, и вот тогда Алексей Петрович встанет на колени пред государем и попросит, как милостыню, службу. Ему все равно где, хоть обратно на Кавказ, хоть в Малороссию, хоть на Карпаты. Ему лишь бы служить, а если выдастся возможность сразиться с неприятелем, то большего счастья и не надо. Однажды он даже собрался, выехал, но на третьей версте от Лукьянчикова сломалась рессора у коляски, и пришлось возвращаться. Не судьба, видно… Но разве это его судьба?..
Потом он чаще стал брать на прогулки ружье. Оправдывался тем, что полно дичи и можно без труда сбить гуся или утку. Мысль эта жгла, прожигала его насквозь, и он никак не мог с нею совладать, переменить ее, с нею ложился, с нею и вставал, оттягивая, точно сладострастник, последнюю минуту.
Отец, Петр Алексеевич, забеспокоился, душою чувствуя неладное с сыном, перестал ворчать и стал обращаться с ним, точно с младенцем. А еще через пару дней отец Гавриил, зашедший вдруг в гости, осторожно заговорил о самоубийцах, о том, что господь не прощает тех, кто самовольно лишает себя жизни. Ермолов выслушал епископа, взял ружье и, извинившись, ушел гулять, дав одновременно епископу понять, что просит не лезть не в свои дела, не слушать полоумного отца, не читать наставленья. Поначалу он со зла даже хотел пальнуть в себя, но злость настолько распалила его, что он всерьез подбил двух уток, плескавшихся в озерце неподалеку от леса.
Придя домой, он велел немедля поджарить уток, достал вина и устроил себе королевский ужин. Но едва подействовало вино, как боль, притупившаяся было, вылезла снова, и он всю ночь промучился, катаясь по кровати, которая казалась ему непомерно мягкой. Он достал из чулана старую кошму, расстелил ее возле кровати и тогда уснул.
Ему приснилось, что его назначили главнокомандующим. Выстроилось войско, чтобы приветствовать нового начальника, Ермолов волновался, ожидая этой встречи, конь белый бил под ним копытом, высекая искры, но Ермолов не обращал на это внимания. Наконец дали сигнал, он выехал на плац, где были выстроены несколько дивизий. Объезжая их, он вдруг заметил, что лица у солдат, одетых в черные развевающиеся плащи, выкрашены лаковой краской, а присмотревшись внимательней, он обнаружил, что и лиц-то нет, а вместо них маски.
— Зачем они в масках?.. — не понял Ермолов, задав этот вопрос своему адъютанту. Он вдруг обратил внимание, что и его лицо было скрыто точно такой же лаковой маской.
— Но так красивее… — замявшись, сказал адъютант.
— Пусть снимут!.. — приказал Ермолов. — Я хочу видеть их лица!..
— Но генерал!..
— Я приказываю снять! — грозно потребовал Ермолов.
Адъютант помедлил и первым снял маску. Под нею был желтый череп мертвеца. Лишь в пустых черных глазницах изредка вспыхивал синий уголек. Ермолов похолодел от ужаса. Он оглянулся и увидел, что перед ним застыли в строю тысячи мертвецов. Синие угольки в пустых глазницах то вспыхивали, то угасали, тревожа неожиданно наступившую ночь.
Завыли собаки вокруг. Ермолов взял себя в руки, стараясь не выдать растерянности, привычным жестом хотел поправить распавшиеся от ветра волосы, как вдруг обнаружил, что волос на голове его нет, а рука коснулась гладкого холодного черепа.
Адъютант улыбался, стараясь угодить, склонял кокетливо череп, клацал зубами, то ли радуясь, то ли поторапливая Ермолова к выступлению.
— Мы завоюем мир, генерал! — шептал он. — Эти солдаты не знают ни холода, ни усталости, ни милосердия! Их не берет ни пуля, ни штык!.. Они бессмертны, мой генерал!.. А ведь вы всегда мечтали о такой армии, с которой могли бы покорить весь земной шар!.. — шепелявя, нашептывал адъютант, и холодок проникал в ухо. — Что там Наполеон! Ваше имя будет на устах у всех! Вы станете стратегом Земли и всей Поднебесной!..
Постепенно небо позади армии мертвецов окрашивалось в кроваво-багряные тона и на желтых черепах вспыхивали карминные отблески. Ермолов был весь во власти этого леденящего душу шепота, этого ужаса, какового он ни разу еще в жизни не испытывал.
— Да здравствует генерал Ермолов! — закричал адъютант, и жуткий, пронзительный вой вырвался из обугленных глоток.