Рванулись облака, заполыхало, точно пожар, небо, вдруг оно сузилось: превратившись в узкую воронку, в которой все исчезало: камни, песок и деревья.
— Мы ураганом пронесемся по земле, опалим ее огнем, унавозим людской кровью и телами, чтоб жирные черви разрыхлили жирную землю… А потом райские сады и кущи мы посеем на этой земле и будем управлять миром… А императора мы сохраним, он будет вашим денщиком, если, конечно, сумеет угодить Вашему Превосходительству?!.
Адъютант зловеще рассмеялся, и огонь полыхнул из его глотки.
— Пора, генерал!.. — вздохнул адъютант.
Ермолов чувствовал его жаркое дыхание, но боялся оглянуться, ибо догадывался уже о новом превращении его во что-то звериное, еще более страшное.
— Пора, пора, генерал! — подталкивал его в спину адъютант, и Ермолов увидел, что на белых конях сидят уже чудища: кто в образе дракона, кто с головой быка или вепря, льва или шакала. Кони еще сильнее, раздувая ноздри, забили копытами, волнуясь от появления зверей, держащих их в узде. Он не успел и подумать об этом, как почувствовал, что и сам уже превратился в льва, и руки его покрылись волосами, и когти впились в лошадиную кожу. Он хотел закричать: «Нет!», — но только оглушительный рык вырвался из его глотки. Конь вздыбился, пытаясь сбросить его, и Ермолов проснулся.
Собаки выли за окнами. Ермолов почти полчаса лежал, не шевельнувшись, потом с ослабевшим сердцем поднялся, подошел к окну: полная луна горела на небосклоне, заливая все вокруг мертвенно-бледным светом. Ермолов зажег свечу; половина четвертого. До утра он не сомкнул глаз, и лишь когда рассвело, он смог наконец-то уснуть, проспав до обеда.
9
С этого дня он уже не брал с собой ружья на прогулки. И даже перестал охотиться, хотя наезжавшие друзья и сослуживцы постоянно звали его побродить с ружьишком, но Ермолов всякий раз отказывался, находя удобные причины.
В начале октября 1829 года пришло известие о смерти Раевского. Ермолов тотчас же написал письмо вдове генерала Софье Алексеевне с выражением соболезнования, а также указал, что все семейство Раевских может располагать его услугами, каковые он только способен предоставить.
Он уже не ждал вестового с пакетом за сургучной печатью, не вслушивался в тишину дня, желая услышать долгожданный звон колокольцев. Он смирился со своей участью. Даже переплетный станок перестал его интересовать.
Теперь он поздно вставал, умывался и долго бесцельно бродил по дому в старом халате. Если приходили гости, он сказывался больным. Так прошла неделя. Дождь лил не переставая.
С приходом зимы он оживился и стал выходить из дома. Зимой ослабел отец, впал в детство и стал заговариваться. Когда первый раз он спросил Алексея Петровича, выбил ли он турок с Кавказа, Ермолов вздрогнул и долго не знал, что ответить. Врач, осмотрев отца, только развел руками.
— Здоровье у него отменное, так что года три можно за жизнь его не беспокоиться, — сообщил он.
Ермолов не без страха слушал рассуждения отца о том, надо или нет сдавать Москву Наполеону.
— Если до Орла дойдет, мы все тут погибнем!.. — вздыхал отец.
К весне он перестал узнавать сына. Когда Ермолов пробовал убедить отца в том, что перед ним его сын, Петр Алексеевич долго молчал, а потом тихо заговорил:
— Не имею чести знать вас, милостивый государь, но рад, что вы заехали к нам!.. — и приближаясь к сыну, горячо зашептал ему на ухо. — За сына мово, если способность такую имеете, похлопочите у государя, пусть он ему службу какую-нибудь завалящую сыщет!.. А то, боюсь, как бы в уме не повредился!.. Ей-богу, милостивый государь!..
«Деваться некуда, отца теперь не бросишь, — рассуждая в голос и сидя у окна, бормотал Алексей Петрович. — А значит, и всякие хлопоты теперь ни к чему!..»
И он облегченно вздыхал.
За этими грустными событиями пролетело лето. Изредка он все же думал о несправедливостях судьбы, ревностно следя за стремительным возвышением посредственного Паскевича, который, едва прибыв на Кавказ, через год, в 1828 году, стал генералом-фельдмаршалом, будучи ранее, как и Ермолов, генералом от инфантерии. Однако Ермолов, получив это звание в 1818 году, с ним же и ушел в отставку. Так и не сбылась мечта его стать фельдмаршалом.
Для отца он приискал няньку. Та кормила его по часам, обхаживала, и оба были довольны. Более отцу ничего и не требовалось.
Три года минуло со дня его отставки. Государь о нем не вспомнил. «Теперь уж и вспоминать поздно», — думал Ермолов.
В конце декабря он вдруг собрался в Москву. Надобно было сделать кое-какие покупки, навестить старых друзей, с кем еще можно молвить слово, просто встряхнуться.
Он любил Москву. Родившись в ней и живя подолгу, он любил простонародный нрав, ее небылицы, каковые рождались ежедневно и передавались из дома в дом как самые последние и достоверные новости, любил ее старину, не западную, как в Петербурге, а именно российскую. Если уж справляли на Москве масленицу, то справляли широко, гуляли шибко и всем народом, по домам не таились, а шли на улицу, на горки, орали песни, визжали и хохотали до упаду. А уж едва начинался пост, то редко в каком доме увидишь скоромное: мужик ходил трезвый, хотя вчера еще его отливали в сенях.
Здесь, в Москве, Ермолов немало слушал и россказней про себя. Слухи ходили один хлеще другого. Одни уверяли, что, набрав разбойников, Ермолов удалился в Сибирь, там организует свою армию и многие из декабристов к нему сбегаются. Другие говорили, что ничего подобного, что он живет с гаремом под Орлом, понавез баб кавказских и пирует в свое удовольствие. Царь несколько раз наезжал к нему, а он выходил к нему пьяный, голый и с бабами в обнимку, на что император очень обиделся и теперь в Орел ни ногой. Третьи рассказывали, что Ермолов давно у поляков, вот они и воротят нос от России, потому что с таким полководцем и знать никого не хотят, и бояться всех перестали…
Сделав свои дела да послушав побасенок, Ермолов уже хотел уезжать, как вдруг в Москву наехал государь. Случай был удобный, чтобы напомнить о себе, но была у генерала и другая, более серьезная надобность в этой встрече.
Дня за два он случайно встретил на улице графа Михаила Федоровича Орлова, в прошлом храбрейшего генерала, которого Ермолов чрезвычайно уважал и ценил. Он знал, что Орлов был под следствием, но благодаря заступничеству брата, Алексея Федоровича, имевшего серьезное влияние на императора, сумел оправдаться и вновь вернуться в свой дом, который вела старшая дочь Раевского — Екатерина.
Ермолов обрадовался этой встрече еще и потому, что хотел через Михаила Федоровича передать благодарность его невестке, жене Алексея Федоровича, благодаря вмешательству которой Ермолову увеличили пенсию.
Они проговорили недолго, Орлов звал его к себе домой на обед, но Ермолов торопился тогда по делам, поэтому и заезжать к Орлову не стал. Михаил Федорович, поведав вкратце о своем житье, вспомнил печальную кончину зятя своего, генерала Раевского, омраченную тем, что он оставил после себя восемьсот тысяч долгов, да двух дочерей, кои не устроены в смысле приданого.
— В двенадцатом году мы были нужны, и награды сыпались на нас золотым дождем, а теперь вот умер герой и некому его долги заплатить!.. Одной вдове с двумя дочерьми сие не под силу, сыновья сами на жалованье, я тоже не у дел, лишних денег не имею!.. Вот такие грустные вести, уважаемый Алексей Петрович, от которых голова идет кругом, — вздохнул Орлов. — Я уж пытался через брата действовать, но государь молчит пока, ответа не дает!..
Они расстались, и у Ермолова защемило сердце. Обладая живым и горячим воображением, он представил себе бедную Софью Алексеевну, лишившуюся опоры и поддержки. И, узнав о приезде государя — буквально за час до отъезда, — Ермолов тотчас отправил коляску за своим мундиром, твердо решив добиваться аудиенции государя и просить за Раевского. Он был уверен, что государь ему не откажет.
Так оно и случилось. Государь, узнав о его желании увидеться с ним, немедля пригласил его к себе, оставил обедать, а потом более часа тепло говорил с ним о разных делах.