Капитан пришел к подполковнику без ведома Лены Смородиной и вопреки ее желанию. Уйти, ничего не выяснив, он теперь уже не мог. А подполковник чертил на бумаге какие-то замысловатые фигурки, будто ожидая, когда капитан уйдет.
— Товарищ подполковник, я хотел бы на время нашего разговора забыть о разнице в званиях и должностях.
— Увы, об этом забыть нельзя. Но вы, как я понял, хотите говорить как мужчина с мужчиной? — Пронин швырнул карандаш на письменный стол. — Так говорите, к чему эти предисловия? Я вас слушаю, чего вам еще?
— Мне кажется, если минут на пять мы забудем о разнице в служебном положении и поговорим друг с другом как простые люди, вреда от этого никому не будет. — Пронин не отозвался. Гасанзаде, посерьезнев еще более, продолжал: — Николай Никанорович, мы мало знаем друг друга. Служа в одной части, мы всегда говорили только по служебным вопросам. И служили рядом мы очень недолго. Я вас как начальника знаю, а как человека — не знаю. Вы меня — тем более.
Пронин, которому не понравилась пространность этого второго предисловия, оборвал Гасанзаде.
— Это все так, но переходите к делу, по которому явились.
— Ясно. Буду краток. Я пришел сюда из-за Елены Максимовны. Хотел, ничего не скрывая, поговорить начистоту и раз и навсегда прояснить все. Я сожалею, что ваша размолвка с ней приняла такой характер, и мне совестно, что она как-то связана с моим именем…
— А вам не совестно совать нос в чужие дела? Я думаю, вы не имеете права даже говорить о совести, Гасанзаде! — Пронин с такой злостью нажал на карандаш, что тот переломился надвое. Собрав обломки карандаша, майор бросил их в мусорную корзину и, комкая в ладони рисунок, сказал: — Так что, это она послала вас парламентером? Пришли оправдывать виновную? Честно говоря, капитан, не хотелось бы мне видеть вас в этой роли! Роль соблазнителя — еще куда ни шло, попробуйте сыграть, но роль посредника вам не подходит.
По мере того, как распалялся Пронин, истощалась и выдержка Гасанзаде. Однако он старался держать себя в руках, чтобы не выйти за границы дозволенного.
— Никто меня к вам парламентером не посылал. Ошибаетесь. Я пришел по своей воле, Николай Никанорович. И вовсе не для того, чтобы оправдать Елену Максимовну. Я не адвокат, она не подсудимая…
— Так зачем же вы пришли в таком случае? Состязаться в остроумии? Пронин повысил голос. Он не мог уже сдерживать гнев. Лицо его почернело, губы пересохли. Дрожащими руками он то шарил в карманах, то складывал и перекладывал на столе уставы и наставления и менял местами пепельницу и спички.
Если бы так пошло и дальше, беседа могла плохо кончиться, особенно для капитана. Поэтому Фируз подождал, пока Пронин успокоится. Его выдержка отрезвила Пронина.
— Николай Никанорович, давайте закончим беседу. Я пойду, а когда вы успокоитесь, позволю себе зайти снова.
И он встал.
— Садитесь и продолжайте вашу речь!
— Но мы условились, что забудем на минутку о субординации! Пронин не нашелся, что ответить. — Немного терпения, и мы поймем друг друга очень легко.
— Извините, может, я был грубоват.
— Вы хотели сказать, что презираете меня. Я читаю это в ваших глазах. Как к кому относиться — дело ваше. Однако, Николай Никанорович, я хочу, чтобы вы знали: ни в чем я перед вами не виноват, никогда ничего плохого против вас и в мыслях не имел. Ваши подозрения напрасны. Они возникли на недоразумении, на случайности. Сам того не желая, я, может быть, стал причиной вашей ссоры с Еленой Максимовной. Но готов поклясться чем хотите, что между мной и доктором не было ничего, кроме простых товарищеских отношений. Она необыкновенная женщина, я ее уважаю. А о любви не думал. Что касается ее, то она не любит никого, кроме вас, Николай Никанорович. Я пришел к ней как пациент, и она на меня смотрела именно как на больного…
По мере того, как Фируз рассказывал свою историю, сдвинутые брови подполковника потихоньку расходились. Когда Гасанзаде кончил свой рассказ, Пронин глухо спросил:
— Что это за рана, лечение которой продолжалось так долго?
Гасанзаде встал, расстегнул ворот гимнастерки и рывком сдернул ее с себя.
— Вот она, эта рана. В госпитале она затянулась, это помогло мне вырваться, а в дороге я почувствовал: дело плохо. Конечно, Елена Максимовна имела право доложить обо мне и отправить меня в госпиталь. Она рискнула… Ей я обязан тем, что служу в полку и что теперь, практически здоров.
Шрам на груди капитана был ужасающий. С таким ранением иной счел бы свой долг перед родиной выполненным…