Шариф укоризненно покачал головой.
— Ай-ай-ай, господин офицер… Такой культурный на вид, а разговаривать не умеет. — Шариф медленно снял руки Зонненталя со своей шеи. — Я же сказал, что выступлю по радио. А когда? Об этом мы ведь еще не говорили? А вот когда… — Шариф разгладил на столе бумажку, взял карандаш и большими буквами написал под рисунком: «Когда хвост верблюда коснется земли».
И подвинул бумажку Зонненталю. Но ни Зонненталь, ни переводчик прочесть написанное Шарифом не могли — Шариф написал по-азербайджански.
— Что это значит, что? — в ярости орал Зонненталь. И вдруг успокоился. Подошел к Шарифу, сказал: — Переведи это на русский язык.
— А что переводить? Я написал: «Когда хвост верблюда коснется земли». И все.
— И все? — Зонненталь никак не мог взять в толк смысл этого загадочного выражения, но чувствовал, что пленный над ним издевается. А потому, подойдя к Шарифу вплотную, он вдруг наотмашь ударил его по лицу.
Шариф от удара стукнулся головой о стену, в глазах у него потемнело. Но утвердившись на ногах, он откинул со лба потные волосы, стер кровь с разбитой губы и тихо, но со значением сказал:
— Это значит, что я прочту по радио ваше обращение только тогда, когда хвост у верблюда вырастет до земли. А он не вырастет никогда, поняли, бараны вы этакие?
Немцы, наконец, поняли.
— Увести, — сказал Зонненталь. — И бить, до тех пор, пока не поумнеет. Тогда прочтет обращение, не дожидаясь, пока у верблюда вырастет длинный хвост.
Шарифа увели. Били его до потери сознания. Облили водой, спросили:
— Согласен?
— Я же сказал. Мужчина у нас говорит только раз, и слово свое не меняет!
2
К утру зарядил дождь. Часовой под окном ходил нахохленный, как мокрая курица. Он подремывал. Но что поделаешь, у дверей стоит еще один, и не дремлет, подлец.
Шариф, зверски избитый, лежал на голом полу. Даже мать родная не узнала бы его теперь. Полное румяное лицо стало как маска. Над бровью ссадина, синяки под глазами. На лицо Шарифа легла тень смерти. В горле пересохло, язык вспух; тупая боль медленно растекалась по телу от головы до ног.
Шариф знал, что доживает последние часы своей жизни, скоро его расстреляют, и мысли его были далеко-далеко от того места, где он лежал.
Он не хотел умирать, да еще такой бесславной смертью, в руках врагов, вдали от друзей-товарищей, в неизвестности. Но что поделать? Сам ли он виноват, война ли, судьба ли — кто знает, а умереть придется.
В низкое оконце заглянул рассвет. Мелкий дождь сеял еще за окном. Шариф заметил, как сменились часовые.
С улицы послышался шум машин. Шариф очнулся от своих невеселых мыслей. Кое-как поднявшись, он выглянул в окно, забранное железной решеткой. Из машины, остановившейся перед домом, вышли Зонненталь и переводчик. Шариф знал, что они приехали за ним. Повезут на расстрел. Скоро он станет жертвой одной-единственной пули. Как мало надо, чтобы убить человека…
Загремел замок на дверях. С улицы послышались голоса. Шариф пожалел, что не знает немецкого языка. Он хотел знать в эти тяжелые и напряженные минуты, что говорят о нем враги.
Шарифа вытолкнули наружу. Офицер-переводчик, подойдя поближе, сказал:
— Соберись с умом и перестань упорствовать. Пожалей самого себя. Пока не поздно, соглашайся прочесть обращение по радио. Иначе тебе расстрел.
Шариф взглянул на офицера и на солдата, уставившего дуло автомата ему в грудь.
— Я все сказал.
— Ах, так… Значит, умереть хочешь, собака!
— У собаки на шее ошейник бывает, бегает то за тем, то за другим — у кого поводок. Этой чести пока что ты удостоился.
— Замолчи, негодяй! — переводчик пнул Шарифа в живот. Потеряв равновесие, Шариф упал. Зонненталь подал знак — пора уходить, времени нет.
— Хватит потакать капризам этого зверя, — сказал он солдатам, отведите и кончайте!
Шариф корчился от боли в животе и не мог встать. И получил еще один пинок от солдата.
Кое-как, помогая себе руками, Шариф поднялся: надо встать и стоя принять смерть. Но, встав, он тут же сел.
Его поднимали пинками и прикладами. Но не от ударов он поднялся на этот раз, усилием воли заставил он себя подняться. Охватил руками живот: что-то страшное сотворил сапог переводчика, от боли хотелось выть. Но не мог он кричать перед этими псами, облегчить криком адскую боль.
Наверно, после всего, что с ним сделали, он был не похож на человека. Опухшее, синее от кровоподтеков и ссадин лицо, заплывшие глаза, спутанные волосы… Изодранные штаны и гимнастерка. Шея и грудь в багровых полосах. Даже эти гады в мышиных мундирах избегали глядеть ему в лицо, так он был страшен, и спешили покончить с ним. Солдат, которому отвели роль палача, автоматом указал ему: иди.