— Побойся бога, Беллочка! Ни я, ни родители мои никогда не позволяли себе такого. Я просто хотел сказать, что помещиков, измывающихся над крестьянами, в России осталось предостаточно и то, что теперь и тех и других называют «гражданами», ничего не меняет.
Изабелла Богдановна обратилась за помощью к Мяс-никову:
— Вы тоже так думаете, господин прапорщик? К ее удивлению, тот задумчиво ответил:
— Боюсь, что ваш супруг прав.
Ей стало обидно, что двое мужчин так единодушно несогласны с ней, и она выпалила:
— Вы оба просто крепостники какие-то! — Она сердито отвернулась, но тут же снова обратилась к ним: — А все же хотите вы того или нет, но в России с этим безобразием будет покончено!
Теперь уже Мясников, откровенно любуясь, посмотрел на нее, потом повернулся к Евгеньеву:
— Ну как, господин поручик, хотим мы этого или не хотим?
— Я-то хочу, но...
— Но, судя по настроению у вас в Гатчине, не очень-то верите в такую возможность? Не вороте, например, что расследование по случаю аварии вашего аэроплана будет проведено.
— Не хочу заниматься этим... — глухо сказал Евгеньев. — Есть в этом что-то такое... грязное...
— А вы не думаете, Виктор Иванович, что именно для того, чтобы избавиться от грязи, вам нужно заниматься этим? — тихо, но настойчиво спросил Мясников. И, видя, что собеседник не откликается, он продолжал: — Это нужно сделать даже не для вас, не для того, чтобы отомстить тем, кто, возможно, решил таким способом отделаться от вас... Ведь вы же сами сказали: фронту нужны летчики, да и вообще борьбу, которую вы начали, нужно продолжать.
Евгеньев поднял голову, спросил насмешливо:
— Попросить Беллочку написать еще одно прошение?
— А вы, значит, не верите в прошения?
— Да ведь все они сидят там спокойненько: и начальник, и господа, о которых я писал... Встретили меня с улыбкой, преподнесли вот эту трость с серебряной ручкой, — Евгеньев поднял трость, протянул Мясникову: — Поглядите, здесь выгравированы фамилии именно тех, кто был в моем списке, — они зла не помнят...
— Или, наоборот, это — напоминание тебе! — вдруг словно осенило Изабеллу Богдановну.
Евгеньев посмотрел на нее с удивлением.
— Не знаю...
— Надеюсь, летать впредь сможете? — спросил Мясников.
— Смогу. Буду летать всем назло! — Но тут же Евгеньев добавил упавшим голосом: — А вот в школе, чувствую, я больше не жилец. Пошлют на фронт... — И, боясь, что его неправильно поймут, поспешно пояснил: — Не думайте, я не боюсь этого, а в данной ситуации сам считаю за благо убраться оттуда.
Они помолчали, глядя на проносящиеся мимо поезда деревья, одетые в первую свежую листву.
— Для честного человека отправка на фронт, само собой, благородный выход, — задумчиво произнес Мясников. — Однако в данной ситуации это будет не очень смелым шагом... Ведь, насколько я понял, вы опытный инструктор, умеете и любите обучать людей летному делу. Стало быть, с точки зрения интересов того же фронта лучше, чтобы вы оставались в школе и готовили новых летчиков.
— Вы все о том, чтобы я продолжал борьбу с ними? — поморщился Евгеньев. — Да говорю же я вам: несмотря на революцию, они сидят там очень даже уверенно — не сдвинешь... А начать борьбу, зная наверняка, что проиграешь, — какой смысл?
Он снова уставился в окно, а Мясников вдруг задал вопрос, обращаясь уже не к поручику, а к Изабелле Богдановне:
— А почему вы не спросите меня, для чего я еду в Дорогобуж?
Изабелла Богдановна пораженно посмотрела на него и вдруг засмеялась:
— А ведь правда! Выболтала все о нас, а вот вы... А какие у вас дела в Дорогобуже?
— Я в первые годы войны командовал там учебным батальоном. А сейчас меня пригласили туда как члена Фронтового комитета — читать лекцию. И как раз о вопросах, которые мы здесь затронули.
— Об авиации? — удивилась она.
— Да нет, — улыбнулся Мясников. — О крестьянах, которых стали называть «гражданами», но все еще порют во всех концах России. О царских генералах и офицерах, которые по-прежнему крепко сидят на своих местах. Словом, о революции, о том, что она дала и, увы, все еще не дала народу...
Изабелла Богдановна сразу почувствовала, как муж весь внутренне подобрался. Его сузившиеся до щелочек глаза изучали лицо Мясникова, потом скользнули по орденам Анны III степени и Станислава на его груди.
— Вы что, господин прапорщик, принадлежите к какой-то партии? — глухо спросил он.
Изабелла Богдановна прочитала в глазах Мясникова нечто вроде жалости, словно тот хотел сказать: «Ах бедняга, до чего испугался: военный человек занимается политикой!» А что ее муж именно так и полагает (истинный солдат должен держаться подальше от политики), она уже знала. Как-то во время их бесед он сказал, что его покойный отец никогда не подавал руки жандармским офицерам, ибо они занимались политикой, хотя и не отрицал неизбежности их существования. Это чисто кастовое самоотстранение от политики даже удивило тогда Изабеллу Богдановну, — ведь в их семье занятие политикой никто не считал зазорным. Наоборот, ее старший брат, осевший после возвращения из Германии в Тифлисе, вел близкое знакомство с членами многих партий — дашнаков, кадетов, эсеров — и как-то даже три дня прятал у себя какого-то бежавшего из ссылки социал-демократа...