С точки зрения дипломатии тон этой речи был ужасен. И дело было не только в том, что Щукин, пренебрегая старой истиной, гласящей, что «язык дан дипломатам, чтобы скрывать свои мысли», поступал совсем наоборот и «резал правду-матку». Еще необычнее было то, что он, не стесняясь, называл немцев, в сущности, политически малограмотными людьми и поэтому подробно разъяснял, как нужно понимать создавшуюся ситуацию, какие опасности они могут навлечь на себя из-за непонимания окружающей реальной действительности и допущенных ошибок...
Липский и Крузенштерн вспоминали, как бесила эта манера большевиков разговаривать со своими противниками, в частности с русскими офицерами. Вспоминали также разговоры последних между собой. Разговоры о том, что виноваты сами русские офицеры, ибо до этого слишком, мол, они были аполитичны, не интересовались ни тем, какие в России есть партии, ни тем, чего добивается каждая из них. Ведь они не владели даже элементарной политической терминологией, и вот, когда началась революция, выяснилось, что каждый полковой писаришка, каждый солдат из бывших фабричных способен переспорить любого офицера на политических дискуссиях. А вот у европейцев — у англичан, французов, немцев — совсем иное. Там военные, ежедневно читающие в газетах парламентские дебаты, знающие все о политических партиях, конечно, способны дать отпор любому краснобаю-агитатору. Потому-де там и нет революции, потому и офицерство крепко держит в своих руках армию.
И вот теперь, глядя на потерявшего самообладание Зауберцвейга, русские офицеры с острым любопытством следили за его логикой: ну-ка, ну-ка... Посмотрим, что вы скажете этому солдату, какими словами, какими доводами заставите его отступить, отказаться от своих требований...
И с невольным злорадством отмечали, что ни у этого немецкого генерала, ни у остальных офицеров нет таких слов и доводов, что они столь же беспомощны перед логикой большевиков, сколь были беспомощны русские офицеры, поэтому вынуждены лишь с тупым упрямством долдонить, что все равно не могут допустить пункта о братании солдат в договоре.
Между тем Щукин согласился на очередную уступку: предложил заменить в статье 12 столь пугающее немцев слово «братание» иносказательным выражением «существовавший до сих пор обмен сообщениями», отметив при этом, что «он (обмен) может состояться лишь в тех местах, которые... точно обозначены», но что «вход в нейтральную зону допускается с рассвета до наступления темноты». В той же статье 12 русские добились даже большего, внеся фразу о том, что против немецких солдат, перешедших за колючую проволоку, «не могут быть применены насильственные меры».
Вынужденные принять русские условия в столь решающих вопросах, как запрещение перебрасывать войска на другие участки и фронты и братание войск, немцы уже не стали упираться в остальных пунктах, и во второй половине дня 21 ноября начисто отпечатанные на немецком и русском языках тексты легли на стол для подписи.
Вероятно, для того, чтобы хоть здесь подчеркнуть свое превосходство над русскими, немцы требовали, чтобы перед каждой фамилией были указаны чин и звание. Поэтому со стороны немцев договор подписали уполномоченные главного командования германского Восточного фронта: генерал-майор фон Зауберцвейг, майор фон Альтен, ротмистр цу Эйленбург, капитан Меркер.