ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Как ни правильны были предположения руководителей Северо-Западного областного комитета большевиков о намерениях своих противников, но они все же ошибались в одном: их планы, да и вообще планы о вооруженном восстании, были выданы врагам. И были выданы не кем-нибудь здесь, в Минске, или неопытными партийцами во Второй армии, а гораздо выше — в центре революции.
18 октября, в среду, в непартийной, но, в сущности, примыкающей к меньшевикам газете «Новая жизнь» Каменев напечатал письмо, в котором от своего имени и от имени Зиновьева выражал несогласие с недавно принятым ЦК решением о вооруженном восстании.
Ленин, который с середины сентября, еще находясь в подполье, в статьях и закрытых письмах убеждал ЦК, что в силу изменившейся в стране политической ситуации настало время для вооруженного восстания, а с 7 октября, тайно вернувшись в Петроград, лично руководил двумя заседаниями ЦК — 10 и 16 октября, — посвященными вопросу восстания, сразу понял, какой страшный удар нанесен революции. Ведь теперь готовящееся восстание теряло одно из важнейших условий успеха — внезапность, и враги несомненно начнут мобилизовывать все силы и средства, чтобы или сорвать восстание, или встретить его во всеоружии... И, придя буквально в ярость от этой мысли, Владимир Ильич из своей конспиративной квартиры на Сердобольской, 1/92 посылал письмо за письмом в ЦК, разъясняя все пагубные последствия этого неслыханного предательства.
«...По важнейшему боевому вопросу, накануне критического дня 20 октября, двое «видных большевиков» в непартийной печати, и притом именно в такой газете, которая по данному вопросу идет об руку с буржуазией против рабочей партии, в такой газете нападают на неопубликованное решение центра партии!.. — писал он. — И по такому вопросу, после принятия центром решения, оспаривать это неопубликованное решение перед Родзянками и Керенскими, в газете непартийной — можно ли себе представить поступок более изменнический, более штрейкбрехерский?..»
И, требуя немедленного исключения обоих предателей из партии, Ленин продолжал:
«Что касается до положения вопроса о восстании теперь, так близко к 20 октября, то я издалека не могу судить, насколько именно испорчено дело штрейкбрехерским выступлением в непартийной печати. Несомненно, что практический вред нанесен очень большой. Для исправления дела надо прежде всего восстановить единство большевистского фронта исключением штрейкбрехеров...»
Между тем Временное правительство начало лихорадочно готовиться к подавлению восстания. В ставку полетели шифрограммы с требованием срочно направить с фронта верные войска, туда же выехали доверенные лица для координации действий. Сам же Петроград был разбит на районы, в каждом из которых создавались конные и пешие отряды казаков, юнкеров и других сил.
Об этом внезапном и коренном изменении политической ситуации в Северо-Западном комитете РСДРП (б) еще ничего не знали. Конечно, Мясникова и его товарищей несколько удивляло то, что в последние дни из ЦК не поступало никаких сведений ни о сроке начала восстания, ни о том, надо ли посылать туда обещанный корпус. «Но в общем-то минчане были уверены, что, когда понадобится, им и знать дадут, и скажут, что и как делать поэтому не торопились ни с перевыборами корпусных армейских комитетов, ни с подтягиванием верных чаете к Минску.
А вот враги здесь уже знали все и разрабатывали планы в соответствии с новой обстановкой. И в этом большевики могли убедиться, если бы им удалось в тот же вече 22 октября заглянуть в штаб фронта...
— Будьте добры объяснить, господин генерал, что за странные вещи происходят в вашем Гренадерском корпусе? — строго, тоном инспектирующего, спрашивал Чернов, вперив свои жгуче-черные глаза в лицо главнокомандующего фронтом Балуева.
Штаб фронта помещался в здании гимназии, и они сидели в бывшем кабинете директора, под золоченой рамой, из которой полгода тому назад был вынут портрет последнего императора российского и сбиты двуглавые орлы с верхних углов рамы. Было непонятно, почему предшественники Балуева, генералы Эверт, Гурко и Деникин, в течение четырех месяцев сменившие друг друга в этом кабинете, не сняли со стены эту пустую и искореженную раму, вызывающую у каждого посетителя недоумение нежелательные предположения. Но поскольку они этого не сделали, то и Балуев, ставший главкомом Западного фронта в начале августа, тоже решил оставить раму в месте. И теперь, видя, что Чернов нет-нет да поднимет глаза на эту злополучную раму, он угадывал, что вызвал у столичного гостя подозрение в своей тайной приверженности к старому режиму.