— Ну, прочесть вам еще раз телеграмму?
— Да читали мы, Алеша, все читали, — засмеялись товарищи.
— Что ж, разрешите тогда поздравить всех вас с этим великим событием, друзья! — тихо, уже меняя тон, но все еще с радостной дрожью в голосе сказал Мясников. — Не буду объяснять вам все значение того, что произошло, — вы понимаете это не хуже меня... Посему сразу перехожу к делу. Как видите, у нас пока, кроме этого, других сообщений нет. Конкретных указаний нашему Северо-Западному областному комитету тоже нет. В телеграмме имеется одно лишь общее указание, адресованное всем- комитетам: не допускать отправки на Питер ненадежных войск. Это мы, конечно, выполним, но все остальное нам, видимо, нужно решать самим, исходя из факта совершившейся в столице революции... — Мясников задумался, как бы приводя в порядок мысли, потом сказал: — Собственно, есть один главный вопрос, который мы сейчас должны решить, — вопрос о взятии власти. Решив его, мы автоматически решаем и остальные.
Да, теперь это был главный — наиглавнейший! — вопрос, который должны были решить он и вот эти люди: Ландер и Кнорин, Каменщиков и Ротозинский, Алибегов и Могилевский, Щукин и Кривошеий, солдаты, унтер-офицеры и офицеры, которые, как и он сам, полгода назад начали раздувать огонь новой революции здесь, на одном из важнейших фронтов. И вот пламя взметнулось под самое небо, — справятся ли они с ним? До сих пор они делали все хорошо. Но сейчас ведь иное, совсем иное, надо взять на всем фронте и в крае власть и удержать. Сумеют ли? Надо, подавить возможное сопротивление штаба фронта, подтянувшего сюда казаков и другие силы, превосходящие наши и численно, и по вооружению, — хватит ли на это не только смелости, но и умения? Возможно, придется стать лицом к лицу с еще более опасным и могущественным врагом — с немецкой армией, которая стоит рядом и пристально следит за каждым шагом нашим, — совладают ли? Выдержат ли великий экзамен истории, когда рядом нет Ленина, нет других руководителей революции, нет даже налаженной связи с ними?
— А что тут решать? — несколько удивленно спрашивает Кнорин. — Ведь давно было решено, что, как только в центре будет взята власть, Минский Совет, в свою очередь, объявит себя единственным носителем власти.
Мясников пристально смотрит на него, словно размышляя, почему он так говорит. Оттого, что не понимает, какая создалась сложная ситуация? Или, наоборот, понимая это, все же не боится предстоящих трудностей?
Ландер, который уловил его взгляд, вдруг говорит Кнорину:
— А ведь Алеша прав, братцы! Мы до того воодушевлены известиями из Питера, что забыли один важный момент...
— Какой именно? — спрашивает сидящий напротив Щукин.
— А то, что мы должны были сначала сменить руководство в армиях, потом вызвать сюда Гренадерский корпус, взять в руки штаб фронта и потом лишь объявить Советскую власть. А теперь получается, что все нужно делать в обратном порядке. Не слишком ли это рискованно? Учитывая, что сейчас у нас в Минске меньше сил, чем у штаба фронта, может быть, лучше сначала вызвать сюда войска, сканцем хотя бы одну гренадерскую дивизию, потом уж объявить о переходе власти к Совету?
«Понимает! Все понимает с полуслова Карл Иванович», — думает Мясников.
И тут раздается тревожный голос Рогозинского:
— Боюсь, что ни одну часть Гренадерского корпуса сейчас нельзя снять с фронта, Александр Федорович! Помните, дня два тому назад вы сами предупредили, что, по каким-то сведениям, дошедшим до вас, немцы могут напасть на Гренадерский корпус...
— Ну? — с тревогой подается к нему Мясников.
— Так вот, мы по своей инициативе, без ведома командования направили несколько разведгрупп в расположение противника...
— Так, так... И что же?
— Там обнаружено подозрительное оживление. Похоже, что подтягиваются новые войсковые части, артиллерия... — Рогозинский подумал, взвешивая свои слова, и сделал осторожный вывод: — В общем, делается все то, что обычно происходит перед наступлением.
— В чем дело? О чем речь? — раздаются взволнованные голоса.
Мясников не отвечает, вспомнив вдруг Изабеллу Богдановну и ее мужа-летчика. Значит, предположение Евгеньева не было лишено оснований, там действительно затевается нечто недоброе? И еще он думает о Николае Регозинском.
Вот же этот бритоголовый артиллерийский офицер с глубоко сидящими острыми глазами — тоже поручик, но, в отличие от Евгеньева, почти сразу после Февраля разобрался, что к чему, и вскоре без колебаний вступил в большевистскую партию. Почему? Потому что с самого начала войны был на фронте, среди солдат, и гораздо раньше Евгеньева прозрел, увидел не только пороки армии, но и всей правящей системы... Во всяком случае, однажды избрав свой путь, он отдался делу всей душой, стал одним из большевистских вожаков в 3-м Сибирском корпусе, а потом был избран в армейский комитет, где изрядно попортил кровь эсерам и меньшевикам. В июле Рогозинский вместе с Мясниковым участвовал в VI съезде партии. Позже, когда Севзапком приступил к созданию Военно-революционного комитета во Второй армии, во главе его было решено поставить решительного и делового Рогозинского.