Пока Мясников размышляет об этом, сам Рогозинский объясняет присутствующим:
— Речь о том, что немцы, возможно, хотят воспользоваться «заварухой» у нас и улучшить свои позиции на участке Гренадерского корпуса.
— Что-то не верится, — с сомнением говорит прапорщик Полукаров, член большевистской фракции Фронтового комитета. — Столько месяцев, пока было тепло и сухо, не пытались наступать, а тут вдруг, когда начались дожди и слякоть, решили двинуться вперед?
— Ну, дожди и слякоть при ограниченном наступлении на небольшом участке с целью захвата выгодных позиций не помеха, — замечает подполковник Каменщиков. — Наоборот, именно дожди и слякоть иной раз заставляют проводить такие операции.
— Думаю, что дело несколько серьезнее... — задумчиво произносит Мясников. — При всех случаях не будем рисковать и гренадеров не тронем... — Он оборачивается к Рогозинскому. — Попрошу вас, товарищ Рогозинский, еще раз предупредить все дивизионные и полковые комитеты корпуса, чтоб пристально следили за поведением противника и были готовы к отпору.
— Ну что ж, — говорит Каменщиков, — тогда, может быть, мне привести сюда свой полк?
«И вот еще одна примечательная биография», — думает Мясников, глядя на сухощавого Василия Викентьевича. Он тоже из дворян, окончил Казапское юнкерское училище и с тех пор служит в армии. В начале этого года он уже был подполковником, командовал батальоном в Двенадцатом Туркестанском полку Второй армии. После Февраля большинство офицеров, в том числе и командир полка Симоненков, чтобы удержать солдат в руках, тоже «подались в революционеры» и вступили в партию эсеров. Но Каменщиков не торопился, оглядывался, обдумывал. И лишь в июне, в дни летнего наступления, он наконец заявил: «Если быть революционером, то настоящим!» А к началу октября, когда трения между полком и его командиром дошли до крайней остроты, полковой комитет отстранил Симоненкова и вместо него избрал командиром полка большевика Каменщикова.
— Ми-ну-точ-ку, друзья! — вдруг раздается гортанный голос Алибегова. — А зачем нам это вообще нужно — снимать с фронта какие-то части? Давайте-ка подумаем: такие ли они смелые и воинственные, эти штабники, какими мы их тут себе рисуем? По-моему — нет! По-моему, они там сидят и дрожат как цуцики. Почему? — он свирепо посмотрел на Ландера, словно тот уже задал этот вопрос. — Да потому, что они сейчас оглушены известием о свержении Временного правительства и его аресте, — вот почему!.. Нет у них правительства, понимаете? Нет у них руководства. Так во имя чего, от имени кого они будут оказывать нам сопротивление? А гренадеры нам нужны были для чего? Для того, чтобы потом отправить их в Питер. А теперь, когда оказывается, что там и без них справились, — зачем это нужно вызывать кого-то сюда? Сами не справимся, что ли?
«А ведь он молодец, Ваня! — думает Мясников. — Он по-кавказски горяч и вспыльчив, но, когда нужно, может и рассуждать хладнокровно. В его рассуждениях о психологическом состоянии противника есть здоровое зерно...»
— Правильно, Ванечка! — весело восклицает Щукин. — Ведь сегодня они имели возможность убедиться, что даже их затея со съездом солдат-крестьян — пустышка, что фронт пойдет за нами. Выходит, у них в одной руке пусто, а в другой — ничего.
Мясников вопросительно смотрит на Ландера, и Карл Иванович после минутного раздумья говорит:
— Они сейчас находятся в состоянии шока — это ясно... Как сказано в Евангелии от Матфея, пуганая ворона куста боится... Если мы спокойно, как нечто само собой разумеющееся, объявим о взятии Минским Советом власти в городе, это даже еще больше усилит их растерянность.
— И потом, у нас в городе есть сила, о существовании которой они еще не знают! — восклицает Могилевский. — Эта сила — заключенные в минской тюрьме солдаты. Когда они, организованные в революционный полк, появятся на арене, то в штабе и Фронтовом комитете десять раз подумают, прежде чем начать действовать.
Да, этот ход давно подготавливался Северо-Западным обкомом и Минским Советом. Вернее, командование фронта и эсеро-меньшевистский Фронтовой комитет своей политической недальновидностью сами подложили под себя эту опасную мину, и теперь большевикам оставалось только взорвать ее. Еще в дни подготовки корниловского мятежа командование по заранее составленным спискам за короткий срок арестовало в частях всех активных большевистских «смутьянов» и бросило в минскую тюрьму. Предполагалось, что после удачного завершения корниловского переворота всех их — две тысячи человек! — передадут военному суду и самых опасных расстреляют, а остальных отправят в штрафные батальоны, чтобы таким образом очистить фронт от «скверны». Но поход Корнилова на Петроград провалился, а солдатские массы после этого начали леветь с такой катастрофической быстротой, что ни о каком суде, расстрелах и штрафных батальонах к речи быть не могло. Ибо, как говорится, плеть лежала слишком близко от собаки: большевистская фракция. Фронтового комитета и солдатские комитеты в частях подняли бы на ноги весь фронт. Но и выпустить арестованных из тюрьмы командование тоже не решалось. И тут дело было не только в том, что корниловское нутро штабников восставало против этого или что они все еще надеялись на такой поворот событий, который позволит расправиться со «смутьянами». Попросту штаб фронта и Фронтовой комитет боялись, что каждый арестованный, вернувшись в свою часть, станет капсюлем с гремучей ртутью, способным вызвать взрыв огромной силы.