Заслуживают внимания высказывания одного финского офицера, с которым мне пришлось много разговаривать, и я о них хочу вам рассказать. Вскоре после объявления о перемирии были начаты переговоры сторон о порядке отвода войск бывшего противника и перемещении советских соединений и частей на новую границу. На переговорах я был в составе нашей делегации. В один из перерывов между заседаниями, когда я вышел в соседнюю, служившую курилкой, комнату, пришел сюда же руководитель финской делегации начальник артиллерии пехотного корпуса полковник Хеклин.
— Господин комдив Рубцов, я хочу говорить с вами в неофициальной обстановке. Я хорошо знаю вашу страну, два года работал в Москве.
— Где? И кем же? — спросил я его удивленно, услышав русскую речь из уст финского офицера, на переговорах не подавшего и вида, что он понимает нас без переводчика.
— Да, да, господин Рубцов. Я два года был военным атташе нашего финского посольства. Мне хочется высказать свои впечатления по ходу военных действий…
— Ну что ж, слушаю вас, господин полковник, — вступил в разговор я.
Сначала он говорил о малозначащих фактах и событиях. Об этой части разговора нет надобности что-то и рассказывать. Потом же Хеклин заявил:
— Артиллерия ваша действовала безукоризненно. Большинство потерь мы понесли от нее… А вот авиация, по-моему, выполняла задачи слабее. Да и у вашей пехоты не хватает выучки для действий в зимних условиях…
Я выслушал со вниманием Хеклина. Сами понимаете, лестная оценка действий нашей артиллерии представителем неприятеля вызвала у меня чувство гордости за страну, за нашу Красную Армию. В тот момент невольно промелькнула перед глазами картина развороченных железобетонных сооружений врага, и я сказал, что вполне согласен с такой оценкой действий советской артиллерии…
— Может быть, мне не следует вступать в спор с вами, господин полковник, по поводу оценки авиации. Но ведь наша авиация вынуждена была действовать в условиях плохой погоды и видимости, — сказал я. — Да и самое главное, наше командование, прибегая к использованию авиации, всегда учитывало, что подвергается опасности мирное население.
Сощурившись, он согласно закивал головой.
Ну а в отношении пехоты я ответил вопросом:
— Скажите, господин полковник, чьей пехоте было легче действовать? Вашей или нашей? Ваша отсиживалась за укреплениями непреодолимой, как все вы считали, линии Маннергейма, а наши бойцы вынуждены были лежать в снегу по нескольку суток. Но все-таки линии Маннергейма теперь нет…
Вот такой был у меня разговор с неприятельским полковником. Главный вывод, который я делаю, это необходимость боевой подготовки личного состава в значительно более суровых условиях. При тридцатиградусном морозе приходилось ночевать в шалашах из хвойных веток.
Пехотинцы должны хорошо ходить на лыжах, и не только ходить, но и вести бой.
Признаюсь, что комсостав стрелковой части слабо подготовлен к полевой фортификации, и тем более долговременной. Блиндажи, землянки, окопы мы сооружали медленно. Думаю, что все это надо учесть в практической работе.
Пишите мне, как идут ваши дела. Как оценила боевую подготовку зимняя инспекторская поверка? Очень хотел бы побывать у вас, поговорить, посоветоваться, если такая возможность представится, дорогие мои товарищи и друзья.
30 марта 1940 года.
Ф. Рубцов
«Время получения письма от Федора Дмитриевича, — вспоминает бывший военный комиссар 112-й стрелковой дивизии Иван Петрович Беляев, ныне генерал-майор в отставке, живущий во Владимире, — совпало со временем опубликования Указа Президиума Верховного Совета СССР о награждении отличившихся в войне против Финляндии бойцов и командиров Красной Армии. Мы были обрадованы, что в числе награжденных орденом Красного Знамени был и прежний наш командир дивизии Ф. Д. Рубцов, получивший новое звание — комдив. Вместе с Яном Семеновичем мы телеграммой поздравили Федора Дмитриевича с награждением орденом и присвоением звания, поблагодарили его за письмо, за советы, за прежнюю совместную работу, заверили, что уральцы сделают все, чтобы использовать боевой опыт соединений, полученный в боях на Карельском перешейке, выразили пожелание встречи. В Перми жила семья Федора Дмитриевича, и мы надеялись, что он приедет за ней. Но увы… Рубцов сам приехать не смог. А когда он был переведен на новое место службы, мы еще некоторое время переписывались. Эта переписка приносила немалую пользу нашей практической работе. Но предвоенная напряженность обстановки, большая занятость помешали в дальнейшем этой переписке».